Об авторе:
Борис Якеменко, доцент кафедры истории России РУДН, в Общественной палате России, в которой историк состоит уже 17 лет, входит в комиссии по сохранению культурного и духовного наследия, межнациональным отношениям и свободе совести, образованию и науке.
«Поэт и писатель, который хотел, по его собственным словам, вернуть истории поколение, отпавшее от нее. Человек с удивительным чувством причастности к эпохе и целому поколению трагической судьбы, стоявшего на изломе времен. Человек, сознававший свою ответственность за это поколение – он считал, что пока хоть один из них жив и может говорить – он должен говорить.
И от лица этого поколения от пишет «Доктора Живаго» с подзаголовком «Картины полувекового обихода» и говорит его голосом. И этот голос прозвучал так отчетливо, так глубоко проникал в сознание, в те его глубины, о которых не догадывались даже кто этим сознанием обладал, что роман взяли в руки и те, кто к тому поколению не принадлежал, но чувствовал с ним единство. Он чувствовал время революции и то, которое было после нее, все эти взвихренные, страстные, горькие, голодные и полные неясных предчувствий и ожиданий годы как пространство, оставленное для развития истории.
Однако пространства оказалось гораздо больше, чем истории – она быстро стала уходить в песок, бюрократизироваться, ссыхаться. Уже в середине 1920-х годов у многих было ощущение, что история их обманула, что революция «по родной стране прошла стороной, как проходит косой дождь», непонятая и преданная (Дзержинский перед смертью метался и повторял: «Все погибло, революция погибла, мы погибли»), начался расцвет психиатрии – тысячам людей понадобилась помощь (вспомните тему психиатрии и безумия, красной нитью тянущуюся через булгаковского «Мастера»), а многим уже была и не нужна – спивались, кончали с собой.
Пастернак решил заполнить это пространство, осмыслить его, взяв на себя труд, на который после него не решался никто. Он «закрыл» поколение, выкупил его из вавилонского плена времени, высказался за него – и открыл это поколение другим. То есть он сделал то, что в Европе сделал Пруст. Кстати, он испытывал сильнейшее чувство духовной и идейной близости к Прусту – и поэтому прочел его целиком только тогда, когда написал «Доктора» - боялся, что Пруст окажется настолько сильным, что незаметно повлияет на замысел и его форму.
Эта задача – возвращать – решалась им не только через роман. Когда он получил Нобелевку, то в разговорах с близкими говорил, что наконец-то он сделал все, что смог, чтобы через свою известность возродить память о родителях (его отец был известным художником, которому, кстати, принадлежит единственный карандашный портрет философа Федорова, а мать - музыкант), что главное дело – вернуть им имя. Его задачей стало высказать не то, что должна была высказать литература, а то, что она высказать не могла, что у нее не получалось выразить.
Флобер некогда заметил: «Как зримы эти дороги Испании, нигде не описанные Сервантесом». Пастернак видел такие дороги, нигде не описанные Толстым, Чеховым, Блоком, Куприным – и пытался их описать. Поэтому так остро и болезненно им ощущалась несправедливость, обыденность, нарастающий обывательский быт, что «страшнее Врангеля» - перед смертью он говорил, что вся жизнь его была единоборством с торжествующей пошлостью, понимаемой им как власть бездарности.
Сегодня стоит взять книгу Пастернака в руки.
И не выпускать как можно дольше».
