Несколько раз пытался начать писать о своём визите в онкоцентр, но что-то нет вдохновения. Попробую насильно. Итак, раковый корпус.
Все раковые корпуса Советского Союза, а я их видел не мало, имеют одну и ту же архитектуру, ландшафтный дизайн и энергетическую ауру. Типовой раковый центр – это длинный многоэтажный крейсер, жёлто-коричневого цвета, с застеклёнными переходами между строениями пониже, находящийся на большой, огороженной металлическим забором территории. Всё это на небольшой возвышенности и на пустыре, как правило, рядом отсутствуют постройки, которые могут его закрывать. Он виден отовсюду и его нет смысла как-то особо охранять. Несмотря на чистенькие аллеи и лавочки, никому в голову не придёт провести там время со спиртным и шумной компанией. Обычно сам корабль стоит в глубине территории и ещё нужно иметь силы, чтобы до него дойти. Это айсберг, возвышающийся над людьми, стихией и временем. Он строг и страшен при любой погоде и освещении: мы знаем, что внутри. Ну, если не знаем детально, то догадываемся о многом.
Астраханский собрат несколько выбивается из сложившегося стереотипа, но всё же во многом концепция стиля сохранена. При традиционных тонах отделочной плитки, он не очень многоэтажный, не очень длинный, архитектурно изящнее, да и «красная дорожка», ведущая к нему, покороче и со ступеньками. Рядом, через дорогу, жилые дома и школа.
Поднялся по ступенькам и зашёл в просторный и светлый холл. Спасибо архитекторам, почти уютно, огромная анфилада окон, расходящиеся в три стороны галереи, просторно и тепло. Больше похоже на какой-нибудь продвинутый ВУЗ.
В крыльях холла и коридорах много людей, сидящих, стоящих с какими-то вещами и одеждой в руках. Несмотря на наличие гардероба, большинство почему-то тягало все свои хурхуны с собой, периодически роняя на пол шарфы, косынки, какие-то бесчисленные листочки, папочки с рентгеновскими снимками и справками. Вся атмосфера пропитана тревогой и безысходностью: растерянные и скорбные лица, негромкие разговоры в группках родственников, приведших кого-то близкого к краю жизни. Сам её край где-то рядом, он ощущается и звучит эхом пропасти. Простым смертным он не виден, но они пытаются его разглядеть, как в тумане щупают вытянутой вперёд ногой (рукой страшно), надеясь, что всё-таки там – ещё не край, а твердь бытия, пытаются что-то предугадать и распознать во снах, приметах, знамениях, во всём пытаются увидеть позитив и перспективы. Стоят такие группки людей и пытаются говорить между собой как прежде, ДО ТОГО, КАК УЗНАЛИ, весело и непринуждённо, как раньше, как в праздники, ведь они же одна семья. Все замечают, что почему-то не очень хорошо это получается. Приговоренный, как-то само получилось, уже стоит от остальных, хоть на сантиметр, но всё же поодаль, он уже не может так же просто, как раньше, поймать глаза своих родственников и вынужден их искать и пытаться заглядывать, но уже оттуда, из-за черты. Родственники пытаются шутить, говорить о детях, проделках домашних животных, говорить обо всём, только не о том, что сюда их привело, не о том, что лежит в прозрачной папочке, которая находится в руках у кого-то из провожающих. Нет, поезд уходит не прямо сейчас, вообще не очень понятно, когда он уйдёт, но то, что он уже пришёл и стоит – в этом уже нет сомнений, да и билет пока только на одного, он здесь, в прозрачной папочке, он именной, никого другого не посадишь. У этих людей совместно прожита целая жизнь, непростая, но хорошая и радостная, но уходит из неё один, навсегда и в никуда, уезжает в холодном товарняке, через муки и боль, в темноту и забвение. Он ещё ищет повод остаться, с надеждой смотрит на своих близких и любимых, но они уже мысленно его проводили, а сейчас лишь соблюдают приличия и не уходят до отправления поезда.
Были пожилые парочки, сидевшие рядышком, печально и потерянно, взъерошенные, как воробышки. Уходит один, а второй не сможет остаться, не знает, КАК. Как теперь без него или без неё. Она говорит ему, типа, платочки там, носочки там, ты кушай горячее и не забывай про таблетки, это важно. Он понимает, что важно как раз совершенно иное, важно, что скоро не будет её, никогда, ни за что… всё… Если раньше можно было что-то предпринять, что-то решить, о чём-то с кем-то договориться, заплатить, в конце концов, то настал час, когда ничто не сработает и не поможет, и ты остаёшься один на один со Вселенной, холодной и чужой, чтобы тупо ждать своего неотвратимого часа, а рядом нет никого, а главное, нет ЕЁ, а без неё всё не имеет смысла, очертаний, тепла и жизни. А сейчас они ещё вместе, рядышком, обнявшись. Забыты и прощены обиды, прикосновения рук имеют иной смысл, очень нужный и важный, они смотрят друг другу в глаза с болью и огромной любовью, которой не было даже в молодости, даже в первые дни и ночи, даже когда они всё могли… Я видел и понимал это.
Много было таких, кто оказался у этой черты в одиночку, никому не нужным и не важным. Таких тоже легко можно разглядеть. Они уже себя похоронили, смирились, устали и успокоились. Возможно, для них это выход. Или наказание, или ещё что-нибудь иное, что они сами себе надумали, принимая это испытание.
Была молоденькая девушка, казашка, на каталке у которой худющий даун, с полностью лишённым ума взглядом, текущей слюной и скрюченным телом. Похоже, старший брат, инвалид от рождения. Ко всему этому у него ещё и рак. Она аккуратненькая, хорошо одета, совершенно чистое лицо и взгляд. Очень терпеливо и с любовью ухаживала за своим подопечным, уговаривала не снимать ноги с подножек и не ёрзать в нетерпении. Всё это было без раздражения и очень ласково.
Не хочется описывать менее приятные картины, их тоже хватало. Порой хотелось подойти и дать подсрачник кому-то из сопровождающих больного.
…Печать смерти очень хорошо видна на лицах людей, их облике и в их поведении. Каким-то непостижимым образом смерть проступает в лицах и осанках, в жестах и особенно в глазах. Можно посмотреть человеку в глаза и, содрогнувшись, отшатнутся. Всё вроде хорошо, румянец на щёчках и красивые бровки, но под ними – глаза, глаза выцветшие, стеклянные и слегка провалившиеся, глаза с поволокой в зрачках, эдаким еле уловимым перламутром. Либо начинает вдруг заостряться нос, он становится бледным и изящным, его уже не нужно пудрить, хорошею!!? Нет, всё намного хуже, смерть тоже красивая баба и это именно она взяла твой макияж в свои тонкие руки. Ты просто ещё не в курсе, а потому с восторгом всматриваешься в своё отражение в зеркале, находя новые, аристократические, черты, восторгаясь благородной грацией своего, ставшего вдруг греческим, профиля. Так долго и безуспешно пыталась похудеть, а тут вдруг всё само и без проблем, да и кушать-то не очень хочется, представляешь, мяса и колбасы совсем не хочу, утром только кофе и сыта! К сожалению, всё не так уж и хорошо. Твои сетования на несовершенство своего естества услышала та, которая быстро научит ценить то, что имеешь. Вернее, имела…
Люди заходили в кабинеты, по номеркам и без, по времени и по наглости, кто как. Но самое страшное, как я заметил, было для больного зайти с родственником, а выйти раньше него, т.е. родственника задерживал врач, якобы, чтобы объяснить тонкости медикаментозного лечения и процедур. На самом деле, там, за дверью, в которую ты заходил вместе с дочкой ещё живым, сейчас провозглашается твой приговор, причём тоже с указанием срока, но срока оставшейся жизни и он, как правило, не очень большой. Выходит из кабинета мужчина преклонных лет, а дочь врач оставил там, внутри исповедальни, и этот горемыка мозгом понимает, почему она там осталась, но боится в этом себе сознаться. Он ищет поддержку у нас всех, совершенно чужих ему людей, говорит всем нам, но больше уж себе: «Всё нормально. Попросили выйти, всё равно ничего в лекарствах не понимаю, да и забуду, что и когда нужно делать, а дочка умная, она разберётся!» и виновато улыбается, мол, задерживаем очередь по пустякам. Садится на лавочку и смотрит в окно, пытается ни о чём не думать. Выходит дочь, он смотрит ей в глаза, а она ему нет, в глазах слёзы. Вот и ещё одно дело целой человеческой жизни подготовлено к сдаче в архив и отправке на суд Божий.
Я торчал в коридоре, смотрел, слушал и впитывал всё происходящее, пытался понять эту сторону жизни, ранее не известную и таинственную. Сидящие и стоящие в межкабинетном пространстве люди тягостно молчали, отвлекаясь на мелкие перепалки по поводу номерков в очереди, назначенного времени, «мне только спросить», «а я без записи, но меня вызвали» и пр. Воздух был вязким и спёртым, в нём невидимо витала смерть. Через большие окна проникало много света, но и это не придавало уюта этому уголку. Мне было до боли жалко всех – уходящих, провожающих, не определившихся, вернее ещё судьбой не определённых. Чтобы как-то быть полезным, я занял место возле дверного проёма вблизи пандуса и помогал всем подряд закатывать и спускать каталки и инвалидные кресла. Самостоятельно это ни у кого не получалось, потому я нашёл себя в этом благом деле.
Всё это слегка утомило и насучило, но вдруг из-за угла выворачивается мужичонка лет 70, холёный и ухоженный, пухленький и какой-то такой породистый, что ли, изыскано театральный, типичный конферансье. Вьющиеся седые волосы, небольшие бакенбардики, затемнённые очечки, животик, брючки на подтяжечках, видимо, чтобы не портить ремнём гладенькую фигурку, на брючках острые, как бритва, стрелочки, туфельки идеального блеска, радостная улыбка и… такая же папочка, как у всех. Его праздничный антураж не соответствовал месту и ситуации, а судя по папке в руках, и его статусу в этой жизни. Я даже подумал, что папка не его, а задержавшейся на этом свете тёщи, он лишь примчался в перерыве между застольями, чтобы оформить её скорейшее перемещение в мир иной.
Я, пожалуй, продолжу, вернее завершу. Так вот, этот человек остановился посреди холла, в котором сидят посетители 4-х кабинетов, молниеносно отсканировал ложу и партер, лихо крутнулся на одной ножке и провёл перекличку больных, сидящих в его кабинет, определив своё место и очередь. Всё это делал радостно, громко и как-то элегантно. В это время из кабинета показалась голова медсестры, спросила: «Есть кто на 10:40?» и, не дождавшись быстрого ответа, скрылась. Конферансье оседлал ситуацию и всех нас моментально возглавил. Опросил почти каждого, не на 10:40 ли у него талон, затем открыл дверь в кабинет и чётко доложил: «По вашей заявке никого не найдено!». Закрыл дверь, попросил разрешения присесть возле женщины, за которой он занял очередь и победно, с широкой улыбкой осмотрелся по сторонам. Не найдя второго такого же радостного и восторженного лица, он начал разговаривать с соседкой по скамье, но громко, чтобы слышали все. Он смеялся, рассказывал анекдоты, вовлекая в веселье окружающих, чем начал слегка раздражать. Кто-то сделал ему замечание, типа, что он, здоровый и энергичный повеса, мог бы себя вести по приличней среди больных и этим удручённых людей и уважать их горе. Я наблюдал за происходящим с интересом и предчувствием интересной развязки. Она последовала тут же. Он спросил, а вы все боитесь рака? Наступила тишина. Я не имел возможности подойти поближе, но примерно смог уловить многое из сказанного им. Он сказал, что он всего лишь оптимистичен и жизнерадостен, но уж никак не здоров. Шестой год противостоит раку, это почти дословно. Что, повесив голову и пустив по животу слюни, можно упаковаться в гроб намного быстрее и мучительнее, чем находясь на высоте, на гребне человеческого характера и оптимизма. Затем о спросил у соседки: «Сколько вы мне дадите лет?». Она замялась и ответила: 69-70 – кстати, я тоже определил его так же. Он засмеялся и сказал, что ему пока 77 и аж в апреле будет 78 и что ему и ей, соседке, не о болезни сейчас нужно думать, а о том, как бы им ещё пошалить как следует друг другу на радость. Смеялись все. Кто стоял – подошли поближе к нему, кто сидел – развернулись и вступили с ним в беседу, весёлую и непринуждённую. Он трещал без умолку, это уже не раздражало, а умиляло. Он рассказал о себе всё, как познакомился с женой, достав из кармана рубль, отдав ей, сказал: «Давай поженимся, у меня больше нету!». Он рассказал ещё кучу всякого позитива – о том, как его никак не могли проводить на пенсию, а когда проводили, то стали звать обратно, без него оказалось всем хуже. Я многого не смог услышать, но я видел аудиторию, которую этот великолепный шпрехшталмейстер назло раку вернул к жизни. Он сказал: не нужно страшиться и унывать, жизнь прекрасна и сдавать этот бастион без боя преступно. С улыбкой зашёл в кабинет, с улыбкой вышел: «Будем жить!», пожелал всем здоровья и многая лета и скрылся по своим хорошим и добрым делам! Сильно! Он ушёл, а у людей ещё долго не сходила с лиц улыбка и глаза были уже иные. С жизнью в зрачках. Я это видел сам. А потому – будем жить, ибо... не фиг членистоногому и залупоглазому свою слабость показывать. Я так думаю...
От редакции: Этот материал написан автором 8 лет назад. За эти годы внешний облик, интерьеры и, главное, техническое оснащение Астраханского онкологического диспансера стали лучше. Особенно разница видна с середины минувшего года, когда учреждение здравоохранения возглавила Лиана Нежинская. Желаем Лиане Юрьевне и её коллегам успехов в работе и множества благодарных пациентов!
