В качестве примечания: Гремучий - это не речка, по водохозяйственным меркам - ерик многорукавный с замысловатыми поворотами, на которых природа распорядилась устроить ямы, в них после спада воды скапливалась рыба, обитала здесь и выходила на мелководье для пропитания и обустраивалась на зимовья.
Гремучий многолико длился на десятки километров. Одним рогом и рукавом упирался в Песчанку - мелкодонный, плоскодонный ильмень с облесением по окружности. Другой рукав кончался так называемой Угловой Ямой, из которой вода переливалась только весенним половодьем, образуя окрест богатый для нереста сазана, леща и другого частика полой, в последующем не менее богатые травостоем сенокосные луга.
Истекал Гремучий из Ахтубы, ей же питался и в межсезонье. По обе стороны, т.е. по берегам, местечко называлось при достойном уровне летнего водостока Церковным, т.к. до революции эти земли принадлежали Харабалинской церкви, а в 30-е годы стали полями подсобного хозяйства рыболовецкой артели «Красные ловцы», которая с упразднением рыболовства в районе два-три года стала называться колхозом «Родина», плавно перешедшем затем в Богдинскую опытную станцию. Это к югу от Гремучего. К северу - после закрытия церкви угодья были приписаны к центральной районной больнице, где занимались бахчеводством, а также коневодством - была здесь ферма по производству кумыса, как известно, обладающего лечебными свойствами при легочных заболеваниях. Кстати, в 70-е годы поселку 9-ой бригады колхоза «Россия» Указом Президиума ВС РСФСР было дано названии Гремучий. Хотя это в семи верстах от одноименного ерика в Астраханской области.
В дальнейшем автор намерен после пометки «прим.» делать и другие пояснения по неизвестным ряду читателей фактам из истории нашего края.
... Под лапасом, как ныне говорят, тусовалась разновозрастная ребятня, окликаемая изредка материнскими зовами: «Нинка-а, Вовка..., Петька, Таня... Домой!».
Изредка, призываемая кем-то из инициаторов «Пошли купаться!», ребятня, почти все как один, устремлялись в прохладные родниковые воды Гремучего. Но и там материнские глаза их достигали.
«Парилка», как известно, не бывает долгой. С севера или с запада пригнало и повесило над лесистыми берегами Гремучего сначала прозрачное и неподвижное легкое облако, лишь по краям темнющее. По небосводу разрозненно и неприкаянно сновали разной величины облачка. Они, как отбившиеся от стада ягнята беспорядочно то ныряли вниз и поднимались выше, будто чего-то искали и, не находя, застывали на месте. То вдруг, подчиняясь какому-то зову или понуканию пастуха, стремглав устремлялись к большому облаку или растворялись в его массе, или притуляясь с краешка, образуя собой то ли рот, то ли лапу какого-то чудо-зверя. Но большое облако каждый раз при этом, будто наполняясь новой силой, темнело, становясь все более и более иссиня-черным. Но все было беззвучно и смиренно. Хотя не трудно было заметить опытному глазу, что грядет дождь. Обеспокоенно закудахтали куры на задворках чьей-то мазанки, оживилось гвалтом и общежитие грачевника на прибрежном осокоре. Это, видимо, поняла и Евдокия или, как ее все в бригаде называли, Дусяка - баба не то, чтобы сварливая, но шумливая, хотя и безобидная. Адресовались ее ворчанья чаще всего дочке-подростку Нинке, девочке, хоть и послушной, но тоже по-своему своенравной и зубастой. Мать позвала дочку из тусовки: «Нинка! Полезь на лапас, собери яблоки, а то намокнут!». Была Дусяка женщина грузная, с крутым задом, который муж ее Егор называл кормой. Он вообще любил называть все флотскими терминами, поскольку в рыболовецком колхозе был капитаном-мотористом метчика.
Но наверху не успокоилось одноразовым громыханием. Треснуло так, будто кто-то большой кувалдой грохнул по куполу небосвода. От удара грома Евдокия, как-то стоявшая на карачках, вдруг опрокинулась «кормой» назад, да так грузно, что обрешетка лапаса из тонких жердевых веток провалилась, и Евдокия, вымолвив «Господи, помилуй!», рухнула вниз, прямо на стоявшую кровать. Точнее, на то, что называлось теперь таковой, поскольку меж двумя грядушками были положены легкие доски - «Двадцатипятки», застеленные бэушным матрацем, не выдержали свалившегося на них несчастья, надломились. А Евдокию, судя по вытянутым вверх ногам и рукам, заклинило в проломе. Ну тут уж досталось Егору: «Черт безрукий, убивца! Угрохал жену!» - ругала она мужа, который, понятно, ее не слышал.
Нинка запричитала. Кинулась помогать. Но что может сделать девочка-подросток с такой громадиной? На помощь пришли видевшие все по соседству бабы. Освободили Евдокию, обласкав ее сочувствием и солидарностью в упреках «безрукого» Егора. Хотя, по правде сказать, Егор или как его уважительно называли мужики, «Егор Иванович» не был, что называется «безруким», иначе бы ему не доверили такое ответственное дело, как баркас-метчик. Просто он относился к той категории мужиков, которые к обустройству быта относятся с прохладцей. Евдокия к этому привыкла и, как могла, сама устраивала быт летовки. Между тем, следует заметить, что «безрукий» Егор Иванович в Харабалях имел добротный дом и сам умело владел и топором, и рубанком, и долотом.
Между тем, на стан стали собираться мужики. Одни возвращались с прополки и полива бахчевых и овощных полей с мотыгами и лопатами наперевес, другие, улучив часок, с косами и с граблями со своих сенокосных участков. До Ильина дня, до сеногноя еще остались деньки, потому радивые хозяева скота не теряли времени даром.
И все возвращающиеся удивлялись увиденным лужам и перепуганным слегка лицам встречающих женщин и детей. «А у нас там, на поле ничего не было», - говорили одни.
Вернулся на стан и Григорий Иванович, машинист одноцилиндрового дизеля-мотора «Кировец», качавшего неподалеку от стана из Гремучего воду на колхозные поля. В кругу мужиков, любопытных ребятишек и баб он рассказывал смиренно:
За полчаса до грозы жена его Варвара собрала узелок с обедом. Послала дочку Тасю: «Отнеси отцу на мотор — оглодал небось». Среди прочей снеди был и алюминиевый литровый бидончик с молоком. На травке возле грохочущего мотора разложились с обедом. Бидончик в сторонке поставили. И вот когда небеса раскололись и блеснуло так, что глаза застило, бидончик этот алюминиевый наполовину в землю врос, при этом слегка покорежился. Григорий Иванович рассказал об этом как-то приглушенно, а в конце добавил: «Отказались от Бога то, а ведь Он от меня смерть отвел, да и на войне сколько раз отводил ее».
Вернулся и Егор, увидел тартарарам в своей летовке и услышал рассказ соседствующих баб о приключениях с его Дусякой. Выслушал, ухмыльнулся и, напевая себе под нос, взялся за ремонт лапаса и поруганной полати-кровати. Евдокия, присмирев, охотно подавала то топор, то ножовку, суетилась тут же и Нинка, радуясь, что мамка не ругается больше на папку.
Было свежо и тихо, будто и не было этого грохота и мокроты. Иван Яковлевич попросил кого-то из ребят постарше залезть на общий поверочный лапас и поправить пошатнувшуюся от грозы антенну. А потом включил «Родину». Мужики собрались на неплановую поверку, чтоб послушать по радио «последние известия» и обсудить свои, бригадные, особенно грозовые и мокрые.
AST-NEWS.ru
Гремучий многолико длился на десятки километров. Одним рогом и рукавом упирался в Песчанку - мелкодонный, плоскодонный ильмень с облесением по окружности. Другой рукав кончался так называемой Угловой Ямой, из которой вода переливалась только весенним половодьем, образуя окрест богатый для нереста сазана, леща и другого частика полой, в последующем не менее богатые травостоем сенокосные луга.
Истекал Гремучий из Ахтубы, ей же питался и в межсезонье. По обе стороны, т.е. по берегам, местечко называлось при достойном уровне летнего водостока Церковным, т.к. до революции эти земли принадлежали Харабалинской церкви, а в 30-е годы стали полями подсобного хозяйства рыболовецкой артели «Красные ловцы», которая с упразднением рыболовства в районе два-три года стала называться колхозом «Родина», плавно перешедшем затем в Богдинскую опытную станцию. Это к югу от Гремучего. К северу - после закрытия церкви угодья были приписаны к центральной районной больнице, где занимались бахчеводством, а также коневодством - была здесь ферма по производству кумыса, как известно, обладающего лечебными свойствами при легочных заболеваниях. Кстати, в 70-е годы поселку 9-ой бригады колхоза «Россия» Указом Президиума ВС РСФСР было дано названии Гремучий. Хотя это в семи верстах от одноименного ерика в Астраханской области.
В дальнейшем автор намерен после пометки «прим.» делать и другие пояснения по неизвестным ряду читателей фактам из истории нашего края.
Ну а теперь к сюжету рассказа....Субботний июльский рабочий день в колхозе катился к своему исходу, хотя солнце еще было высоко над волжскими и ахтубинскими берегами. В атмосфере царила испарина или, как говаривали в таких случаях, «парило» - видимо, к дождю. Бригадный стан... из нескольких не параллельных рядов плетневых мазанок располагался к югу от лесистого южного берега Гремучего. Некоторые проворные бабы, вернувшись с колхозных плантаций, колдовали у прикухонных дровяных плит. Легкий ветерок разносил по стану вкусные ароматы - кто-то варил абрикосовый джем или повидло посреди стана. На майдане располагался общий навес, из ветвей и соломы — лапас — это место утренних бригадных собраний, именуемых поверками. Они собирались для разнарядки работ на предстоящий день бригадиром Иваном Яковлевичем несколькими ударами молотка по висячему здесь же диску от дисковой бороны. Здесь же был и радиовещательный центр - ламповый приемник «Родина» довоенного образца на аккумуляторных батареях. Включал приемник и настраивал на московскую волну только сам Иван Яковлевич - по утру. И выключал, когда все расходились по работам или ко сну.
Под навесом, именуемым лапасом, располагались деревянные лавки для сидений, когда собирался народ на поверки или для прослушивания выступлений политдокладчика райкома партии или райкомзема, а еще важней, когда приезжал «сам», т.е. предколхоза Василий Савельевич Локтев.(Прим.: Василий Савельевич или просто «Савелич», или «дед», как его называли колхозники, был из ряда когорты 25-ти-тысячников, партийцев, направленных партией после войны для укрепления кадров сельского хозяйства. Сначала руководил Воленской машинно-тракторной станцией и поднял ее. А затем его перебросили на прорыв в колхоз «Красные ловцы», где прежде менялись председатели почти на каждом ежегодном собрании. Он и здесь поднял его, внедрив прибыльное рисоводство и доведя оплату труда с 90 копеек до 25 рублей (в деньгах 1947 года) за трудодень - была такая единица измерения вклада каждого колхозника в общее дело. Кстати, максимальную оплату райком партии тогда не разрешил выдавать, поскольку рядом хозяйства имени вождей Молотова и Ворошилова имели более скромные доходы. Было и такое до объединений их в один колхоз с названием «Россия», теперь уже бывший).
... Под лапасом, как ныне говорят, тусовалась разновозрастная ребятня, окликаемая изредка материнскими зовами: «Нинка-а, Вовка..., Петька, Таня... Домой!».
Изредка, призываемая кем-то из инициаторов «Пошли купаться!», ребятня, почти все как один, устремлялись в прохладные родниковые воды Гремучего. Но и там материнские глаза их достигали.
«Парилка», как известно, не бывает долгой. С севера или с запада пригнало и повесило над лесистыми берегами Гремучего сначала прозрачное и неподвижное легкое облако, лишь по краям темнющее. По небосводу разрозненно и неприкаянно сновали разной величины облачка. Они, как отбившиеся от стада ягнята беспорядочно то ныряли вниз и поднимались выше, будто чего-то искали и, не находя, застывали на месте. То вдруг, подчиняясь какому-то зову или понуканию пастуха, стремглав устремлялись к большому облаку или растворялись в его массе, или притуляясь с краешка, образуя собой то ли рот, то ли лапу какого-то чудо-зверя. Но большое облако каждый раз при этом, будто наполняясь новой силой, темнело, становясь все более и более иссиня-черным. Но все было беззвучно и смиренно. Хотя не трудно было заметить опытному глазу, что грядет дождь. Обеспокоенно закудахтали куры на задворках чьей-то мазанки, оживилось гвалтом и общежитие грачевника на прибрежном осокоре. Это, видимо, поняла и Евдокия или, как ее все в бригаде называли, Дусяка - баба не то, чтобы сварливая, но шумливая, хотя и безобидная. Адресовались ее ворчанья чаще всего дочке-подростку Нинке, девочке, хоть и послушной, но тоже по-своему своенравной и зубастой. Мать позвала дочку из тусовки: «Нинка! Полезь на лапас, собери яблоки, а то намокнут!». Была Дусяка женщина грузная, с крутым задом, который муж ее Егор называл кормой. Он вообще любил называть все флотскими терминами, поскольку в рыболовецком колхозе был капитаном-мотористом метчика.
(Прим.: Метчик - баркас с пологой, скошенной кормой, на которую набирался невод для очередного замета притонения. Пока баркас делал круг вокруг речной впадины, где по разумению рыбаков скапливалась рыба, невод раз за разом спускался с кормы в воду и лишь по полберам можно было проследить, как невод охватил яму.Запахло дождем, облако еще полчаса назад прозрачное и легкое стало черным, даже иссиня-черным и стало похожим на какое-то чудище неизвестной фауны. Внутри его, видимо, проходили какие-то столкновения, то и дело мелькали какие-то огненные змейки. Евдокия, скорее всего, пожалела дочку или, страшась за нее, решила: «Ладно. Я сама». И поставила к крыше лапаса легкую лестницу. Вскарабкалась наверх и суетливо стала собирать в таз резанку яблок - заготовки для компота. Ее грузное на корточках тело на лапасе было видно издалека, и, похоже, это заметили и в тучном облаке, наполненном дождевой влагой. Сначала чуть громыхнуло, и раскат глухо накатился по лесистым берегам до самой Кострыкиной Ямы, именуемой так, видимо, потому, что на берегу были видны запустевшие останки какого-то коша, завалившейся землянки. Наверное, в пору единоличного хозяйствования после революции здесь была точка Кострыкиных, коих в Харабалях и по сей день множество родов и поколений.
Но наверху не успокоилось одноразовым громыханием. Треснуло так, будто кто-то большой кувалдой грохнул по куполу небосвода. От удара грома Евдокия, как-то стоявшая на карачках, вдруг опрокинулась «кормой» назад, да так грузно, что обрешетка лапаса из тонких жердевых веток провалилась, и Евдокия, вымолвив «Господи, помилуй!», рухнула вниз, прямо на стоявшую кровать. Точнее, на то, что называлось теперь таковой, поскольку меж двумя грядушками были положены легкие доски - «Двадцатипятки», застеленные бэушным матрацем, не выдержали свалившегося на них несчастья, надломились. А Евдокию, судя по вытянутым вверх ногам и рукам, заклинило в проломе. Ну тут уж досталось Егору: «Черт безрукий, убивца! Угрохал жену!» - ругала она мужа, который, понятно, ее не слышал.
Нинка запричитала. Кинулась помогать. Но что может сделать девочка-подросток с такой громадиной? На помощь пришли видевшие все по соседству бабы. Освободили Евдокию, обласкав ее сочувствием и солидарностью в упреках «безрукого» Егора. Хотя, по правде сказать, Егор или как его уважительно называли мужики, «Егор Иванович» не был, что называется «безруким», иначе бы ему не доверили такое ответственное дело, как баркас-метчик. Просто он относился к той категории мужиков, которые к обустройству быта относятся с прохладцей. Евдокия к этому привыкла и, как могла, сама устраивала быт летовки. Между тем, следует заметить, что «безрукий» Егор Иванович в Харабалях имел добротный дом и сам умело владел и топором, и рубанком, и долотом.
Между тем, на стан стали собираться мужики. Одни возвращались с прополки и полива бахчевых и овощных полей с мотыгами и лопатами наперевес, другие, улучив часок, с косами и с граблями со своих сенокосных участков. До Ильина дня, до сеногноя еще остались деньки, потому радивые хозяева скота не теряли времени даром.
Теперь мужики, упрятав глубоко вчерашнюю гордость за рыбацкую профессию, стали бахчеводами и овощеводами.Замыкала демонстрантов Вера Гавриловна, бригадная учетчица с саженем за плечами - самым надежным измерительным прибором политых и прополотых соток.
И все возвращающиеся удивлялись увиденным лужам и перепуганным слегка лицам встречающих женщин и детей. «А у нас там, на поле ничего не было», - говорили одни.
Вернулся на стан и Григорий Иванович, машинист одноцилиндрового дизеля-мотора «Кировец», качавшего неподалеку от стана из Гремучего воду на колхозные поля. В кругу мужиков, любопытных ребятишек и баб он рассказывал смиренно:
За полчаса до грозы жена его Варвара собрала узелок с обедом. Послала дочку Тасю: «Отнеси отцу на мотор — оглодал небось». Среди прочей снеди был и алюминиевый литровый бидончик с молоком. На травке возле грохочущего мотора разложились с обедом. Бидончик в сторонке поставили. И вот когда небеса раскололись и блеснуло так, что глаза застило, бидончик этот алюминиевый наполовину в землю врос, при этом слегка покорежился. Григорий Иванович рассказал об этом как-то приглушенно, а в конце добавил: «Отказались от Бога то, а ведь Он от меня смерть отвел, да и на войне сколько раз отводил ее».
Вернулся и Егор, увидел тартарарам в своей летовке и услышал рассказ соседствующих баб о приключениях с его Дусякой. Выслушал, ухмыльнулся и, напевая себе под нос, взялся за ремонт лапаса и поруганной полати-кровати. Евдокия, присмирев, охотно подавала то топор, то ножовку, суетилась тут же и Нинка, радуясь, что мамка не ругается больше на папку.
Было свежо и тихо, будто и не было этого грохота и мокроты. Иван Яковлевич попросил кого-то из ребят постарше залезть на общий поверочный лапас и поправить пошатнувшуюся от грозы антенну. А потом включил «Родину». Мужики собрались на неплановую поверку, чтоб послушать по радио «последние известия» и обсудить свои, бригадные, особенно грозовые и мокрые.
Владимир Лукин, ветеран-газетчик г. Харабали
Астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат», № 17 (777), 2018 г.
