Член Общественной палаты России Борис Якеменко выступил по поводу кончины в результате ДТП либерального поэта Льва Рубинштейна – с оценками хлёсткими и полностью соответствующим изречению древнегреческого политика и поэта Хилона из Спарты: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды»…
«“Поэт” Рубинштейн скончался. Лидер (как его называют) «московского концептуализма», не создавшего ни одной концепции, но усердно разрушавшего русскую культуру.
Рубиншейн был в авангарде.
Воевал и с культурой и с нашей страной. Подписывал открытое письмо против операции русской армии в Чечне, ходил на пикеты в поддержку шлюх “Пусси Райот”, осуждал воссоединение Крыма с Россией, выступил против СВО, называл нас дикарями и неандертальцами за то, что мы носим георгиевские ленты. И писал графоманскую галиматью, которую было в тех кругах принято считать «великой поэзией» (что-то мне это напоминает).
Разумеется, о нем уже заплакал Ольшанский – один из тех, кто вовремя переметнулся от оппозиционного корыта к “патриотическому”, но остался прежним (это мне тоже кое-что и кое-кого напоминает). О чем свидетельствует фраза, что решение Рубинштейна не удирать после начала СВО, его и убило. Эта фраза очень хорошо коррелируется с высказываниями дружков Ольшанского типа недобитка, признанного в РФ иноагентом Кашина о наших погибших воинах: “удрал бы, спрятался бы, сдался бы в плен – остался бы жив”.
Нельзя не привести кусок из “Романа о Петре и Февронии” (Панаев, Скабичевский, Бучинская. М., 2015).
“Михалыч щелкнул замком и отворил дверь.
На пороге стоял маленький, подержанный, коротко стриженный человечек в очках, траченном временем и молью пятнистом свитере и коротких джинсах, заканчивавшихся на некотором расстоянии от носков. Между носками и джинсами были видны бледные бальмонтовские мохнатые ноги. В руках человечек держал толстую папку, из которой листы лезли веером. Один шнурок развязался и волочился за нечищеным ботинком по полу длинным полураздавленным червем.
– Простите, а где Дмитрий Александрович? – недоуменно спросил человечек, машинально сминая и заталкивая в папку непокорные листы.
– Позвольте представиться, Вольдемар Абдурахманович Довнар-Зампольский, – начал уверенно Михалыч, неотрывно глядя на очки пришельца, – великий поэт, писатель, художник и творец, член правления общества «Встретим зарю нового искусства».
– Очень приятно, – отозвался подержанный гость, с интересом взглянув на Михалыча и, похоже, не удивившись сказанному, – был бы рад познакомиться с вашими текстами. Рубиншток, – снизу вверх он протянул обе ладони Михалычу, как будто просился к нему на руки, – пожимайте, какую хотите. Рубиншток, поэт.
– Ах, это вы-ы-ы-иии Рубиншток? – Михалыч отступил назад и пристально вгляделся в обладателя папки, – так-так-так-так-та-а-ак! Как же, как же.
– Так как же всё-таки увидеть Дмитр…
– А Дмитрий Александрович не может подойти, – горько перебил Михалыч, – он в ванной.
– Ничего, я подожду, – Рубиншток сделал шаг к Михалычу и в следующее мгновение, взревев, взмахнул папкой и, осыпая пол белыми листами, поехал лицом по ковру в прихожей, споткнувшись о заботливо подставленную ногу.
– Осторожнее, осторожнее, поэт Рубинштрах, – Михалыч с преувеличенным беспокойством подхватил упавшего за шиворот и встряхнул тщедушное тело так, что из штанов поэта веером разлетелась мелочь и звонко запрыгала по полу, а руки и ноги гостя затрепыхались в воздухе, как у Петрушки. Едва башмаки Рубинштока коснулись пола, он ощутил короткий и сильный удар кулаком под вздох, отчего выпучил глаза, переломился пополам и широко разинул рот. Не дав ему опомниться, Михалыч ловко одной рукой выхватил у него похудевшую папку, а другой точным и сильным движением снизу вверх подбросил Рубинштока, и поэт, завертевшись, полетел обратно к лифту. Глухо врезавшись головой, он раскинул руки, словно собирался обнять весь мир и медленно поехал вниз, обдирая бесчувственное лицо о бугристую синюю поверхность стены.
Петр выскользнул из-за портьеры.
– Пошли, – Михалыч подхватил куртку и они, прикрыв дверь и переступив через тщедушное тело, валявшееся кулем посреди площадки, побежали вниз по грязной лестнице.
Под ногами что-то хрустнуло, Михалыч поднял ногу и вгляделся.
Это были очки Рубинштока”».
