Не верится, что у него, как у другого прошедшего сталинские лагеря поэта, цыганка прочла бы «на ладони концентрационные лагеря». Когда в 1949-м Владимира Сергеевича Филина, «думающего» первокурсника Ленинградского юридического института, арестовывали, его отец дослуживал последний день в звании полковника НКВД. Если бы не знакомство прошлым летом в родной Астрахани с такими же «правдоискателями», работать бы Владимиру (с его человечностью) в хрущёвскую оттепель в комиссиях по реабилитации.
Но Особое совещание приговорило Владимира Филина за участие в «антисоветской» организации «Свободная мысль» (молодые члены которой читали запрещённых авторов и обсуждали противоречия марксизма с окружающей действительностью) к пяти годам колымских лагерей. Послевоенные, всё-таки это были уже не «шаламовские» лагеря, или молодость «не выдала»? Филину удалось выжить! Ни цинга, ни карцеры не сломали его, а главное – он не перестал писать стихи. В Сибири же Филин познакомился с Анатолием Жигулиным (тоже поэтом, участником такой же антисталинской группы в Воронеже). Позднее товарищ выведет Филина под его фамилией в биографических произведениях «Чёрные камни» и «Урановая удочка». Но это случится потом, в перестройку.
А в 1953-м, освободившись по амнистии, Филин вернулся в Астрахань, отучился на факультете иностранных языков, завёл семью. Только реабилитация и скоро сошедшая на нет «оттепель» не принесли той свободы, в которую хотелось верить. До конца жизни он находился под надзором КГБ – совестливые информаторы из коллег педучилища несколько раз предупреждали его, что не нужно при них говорить «лишнего». И собеседниками стали Шекспир, Данте, Гейне, Сервантес – он, освоивший пять языков, читал их в подлиннике. Продолжал встречаться с освободившимися соратниками из «Свободной мысли» Василием Каргиным и двоюродным братом Николаем Боровковым (последний стал прототипом фельдшера Коли Вдовушкина в «Одном дне Ивана Денисовича»). Умер Владимир Филин, не дожив до публикаций, в 1982-м, в один год с Валентином Соколовым – пожалуй, самым известным лагерным поэтом.
Филинские стихи, не напечатанные при жизни автора, тоже не затерялись «в столе». В Москве и Астрахани вышли его посмертные книги. Первая – «Лихолетье» – с предисловием Жигулина. Попали стихи и в антологии ГУЛАГовской поэзии, публиковались в журнале «Волга», «Литературной газете» и «Литературной России» (1994, 21 окт. – № 42 (1654)), астраханской периодике.
Чем они примечательны? Арготическая лексика дозирована, мотивы, даже заголовки (часто отсылающие к месту написания) – традициоНные для «литературы неволи». Но образы колючей проволокой цепляются за память! Строка порой неровная, ритм ломается, как сбитое ударом ВОХРовца дыхание. Много перекличек с известными текстами. Но вряд ли можно говорить о подражании – нельзя подражать в жажде выжить, в последнем отчаянном броске, в хватании за ускользающий лучик надежды. Прожитость стихов роднит авторов. «Пусть скорей этап, дороги-кручи, / Лагеря, бродяги и конвой. / Может быть, тогда в свинцовых тучах / Звёзды улыбнутся надо мной» написано Филиным за семь лет до «Где-то в поле возле Магадана…» Заболоцкого.
Никакая поэзия так не фиксирует «чудное мгновенье», как лагерная, где секунды (может, предсмертные) способны растянуться в панорамный отрезок жизни. И обмёрзший в сорокоградусный мороз зек, греясь у костра с риском быть застреленным конвоиром, находится в совершенно особом временном пространстве. Даже ломоносовский восторг от величия северного сияния не сравнится со спасительным волшебством огня, поэтому: «Посиди у костра, доходяга, погрейся». И не равно ли это волшебство жизненной правде стихов Владимира Филина!?
AST-NEWS.ru
Но Особое совещание приговорило Владимира Филина за участие в «антисоветской» организации «Свободная мысль» (молодые члены которой читали запрещённых авторов и обсуждали противоречия марксизма с окружающей действительностью) к пяти годам колымских лагерей. Послевоенные, всё-таки это были уже не «шаламовские» лагеря, или молодость «не выдала»? Филину удалось выжить! Ни цинга, ни карцеры не сломали его, а главное – он не перестал писать стихи. В Сибири же Филин познакомился с Анатолием Жигулиным (тоже поэтом, участником такой же антисталинской группы в Воронеже). Позднее товарищ выведет Филина под его фамилией в биографических произведениях «Чёрные камни» и «Урановая удочка». Но это случится потом, в перестройку.
А в 1953-м, освободившись по амнистии, Филин вернулся в Астрахань, отучился на факультете иностранных языков, завёл семью. Только реабилитация и скоро сошедшая на нет «оттепель» не принесли той свободы, в которую хотелось верить. До конца жизни он находился под надзором КГБ – совестливые информаторы из коллег педучилища несколько раз предупреждали его, что не нужно при них говорить «лишнего». И собеседниками стали Шекспир, Данте, Гейне, Сервантес – он, освоивший пять языков, читал их в подлиннике. Продолжал встречаться с освободившимися соратниками из «Свободной мысли» Василием Каргиным и двоюродным братом Николаем Боровковым (последний стал прототипом фельдшера Коли Вдовушкина в «Одном дне Ивана Денисовича»). Умер Владимир Филин, не дожив до публикаций, в 1982-м, в один год с Валентином Соколовым – пожалуй, самым известным лагерным поэтом.
Филинские стихи, не напечатанные при жизни автора, тоже не затерялись «в столе». В Москве и Астрахани вышли его посмертные книги. Первая – «Лихолетье» – с предисловием Жигулина. Попали стихи и в антологии ГУЛАГовской поэзии, публиковались в журнале «Волга», «Литературной газете» и «Литературной России» (1994, 21 окт. – № 42 (1654)), астраханской периодике.
Чем они примечательны? Арготическая лексика дозирована, мотивы, даже заголовки (часто отсылающие к месту написания) – традициоНные для «литературы неволи». Но образы колючей проволокой цепляются за память! Строка порой неровная, ритм ломается, как сбитое ударом ВОХРовца дыхание. Много перекличек с известными текстами. Но вряд ли можно говорить о подражании – нельзя подражать в жажде выжить, в последнем отчаянном броске, в хватании за ускользающий лучик надежды. Прожитость стихов роднит авторов. «Пусть скорей этап, дороги-кручи, / Лагеря, бродяги и конвой. / Может быть, тогда в свинцовых тучах / Звёзды улыбнутся надо мной» написано Филиным за семь лет до «Где-то в поле возле Магадана…» Заболоцкого.
Никакая поэзия так не фиксирует «чудное мгновенье», как лагерная, где секунды (может, предсмертные) способны растянуться в панорамный отрезок жизни. И обмёрзший в сорокоградусный мороз зек, греясь у костра с риском быть застреленным конвоиром, находится в совершенно особом временном пространстве. Даже ломоносовский восторг от величия северного сияния не сравнится со спасительным волшебством огня, поэтому: «Посиди у костра, доходяга, погрейся». И не равно ли это волшебство жизненной правде стихов Владимира Филина!?
Андрей Журбин (Астрахань), «Литературная Россия», № 2019 / 36, 04.10.2019
