Член Общественной палаты России Борис Якеменко поделился своим анализом легендарного произведения Михаила Булгакова, и провёл некоторые параллели с современностью.
«Любопытно, как на фоне очередной кинематографической поделки по Булгакову, сделанной уродами за скромный государственный (как всегда) миллиард (матерная маечка Любимова, спасибо «министр» (ха-ха) отдельное) вдруг оживились «блогеры» и «телеграмеры» и стали доказывать, что роман Булгакова так себе, средненький, а то и откровенно плох.
Технология не новая. Когда бездарь и пошляк экранизирует классику, он всегда оказывается в очень тяжелой ситуации, ибо народ у нас все-таки кое-что читал и на фоне оригинала поделка пошляка смотрится особенно убого. Уравнять чаши весов можно только одним способом – постараться доказать, что и оригинал барахло. Именно это сейчас и происходит.
Так вот о романе. Разумеется, сегодняшним «творцам», уродующим классику, не понять ни Булгакова, ни роман. Ведь для начала надо увидеть время, в котором он жил и работал. Тогда многие встали на путь эмиграции. Кто-то уехал по-настоящему, а кто-то избрал путь эмиграции внутренней. Так, блестящий переводчик, признанный литературный критик, поэт и писатель Чуковский эмигрирует от самого себя в детскую литературу и на всякий случай сжигает свое огромное собрание политических анекдотов, Ильф эмигрирует в фельетоны и поэтому лучшие его вещи – это письма к жене и записная книжка. Кто-то начинает писать сказки, кто-то фантастику и историю (А.Толстой), кто-то в стол – все это был эскапизм, попытки по-некрасовски испортить самого себя. Это давало хоть какую-то надежду, хотя власть была опытная, все видела и скрыться от нее было трудно.
Булгаков всерьез думал об эмиграции, но так и не решился и за границей, как Есенин, Ильф, Маяковский не побывал, в отличие от своих героев – его альтер эго, которых он отправляет в мечтах в Париж («Зойкина квартира») в реальности в Стамбул («Бег»), изобретатель Тимофеев бежит из России на машине времени. Но притяжение Родины оказывается непреодолимо, «можно выклянчить все: деньги, славу, власть, но только не Родину». Именно это Булгаков искренне сказал Сталину: «Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может». Поэтому даже отсюда, из России, кажется, что там, за границей, скучно и провинциально. Помните генерала Чарноту: «Париж… Так, сероватый город… Видел и Афины, и Марсель, но… пошлые города!.. Мадрид… Испанский город… Не бывал. Но могу пари держать, что дыра».
И герои возвращаются – машина времени ломается, и изобретатель возвращается в свое время, Хлудов идет на пароход, плывущий в Россию, где у него столько «фонарей в тылу», что ему точно не выжить. Булгаков знал, что ему тоже не выжить (и поэтому умер очень рано) и это видели и другие. Маяковский, именно поэтому же застрелившийся в 1930 году, включил имя Булгакова в «словарь умерших слов».
И Булгаков эмигрировал в свой роман, который писал больше 10 лет, зная, что не увидит его в печати. Булгаковский Шариков, Маяковский Присыпкин – карикатурные, дрянные, шпанистые, смешные персонажи, в «мечтах и меланхолии из пивной возвращающиеся» на глазах становятся главным субъектом жизни, судят и рядят, выносят приговоры, творят историю и видеть Булгакову это было невыносимо – он понимал, чем все кончится. Еще за несколько лет до самоубийства Маяковского Булгаков играл с ним в бильярд, оба шутили, острили и подначивали друг друга и вдруг Булгаков сказал Маяковскому, причем сказал очень серьезно: «А ведь нас обоих похоронит ваш Присыпкин». «Совершенно с вами согласен», – ответил Маяковский.
Именно от этого Булгаков и бежит в роман, переносит туда мечты и ожидания. Он надеется, что литературные Шариковы и Присыпкины опомнятся, поймут, кто они на самом деле, прикоснувшись к истинному таланту, позавидуют гению:
«Гость осведомился: – Профессия?
– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.
Пришедший огорчился. – Ох, как мне не везет! – воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: – А как ваша фамилия?
– Бездомный.
– Эх, эх… – сказал гость, морщась. – А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с любопытством спросил Иван.
– Ужасно не нравятся.
– А вы какие читали?
– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул посетитель.
– А как же вы говорите?
– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я других не читал? Впрочем… разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?
– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.
– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.
– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван».
«Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример настоящей удачливости… – Тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека. – Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: „Буря мглою…“? Не понимаю!.. Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся. – Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»
В романе Булгаков стремится реабилитироваться перед самим собой, наконец-то поставить творца выше творения – в предыдущих его вещах создатель всегда страдал от того или тех, кого создал. Это профессора Персиков и Преображенский («Роковые яйца» и «Собачье сердце»), а также изобретатель Тимофеев («Ивана Васильевич»). Булгаков и есть Мастер. Неулыбающийся, скорбный, больной, смертельно уставший персонаж, он измучен романом, приведен романом в сумасшедший дом – и за роман же освобожден. То, что тебя мучит, тебя же и спасает – Пилат сочувствует Иешуа, хоть и шлет его на смерть и в результате Пилату даруется прощение, и он отправляется продолжать диалог с Иисусом.
Булгаков не знал и не мог знать о том, что эфиопская церковь причислила Пилата к лику святых, но, очевидно, логика у причисливших была примерно такая же. Так же казненный Мастером роман воскресает, объединяет Мастера с Маргаритой и уводит обоих в обитель вечного блаженства. Здесь нельзя не видеть параллелей с Гоголем – пути Булгакова и Гоголя символически скрещивались не раз – в сожжении главного романа, в любви Булгакова к Гоголю и даже в том, что камень на могиле Булгакова сегодня это камень с могилы Гоголя, подножие Голгофы, которая когда-то стояла над погребением Николая Васильевича.
Нет сомнения, что Булгаков переживал трагедию Гоголя как личную и пытался спасти второй том «Мертвых душ» вот этим отчаянным «Рукописи не горят!». «Не верю», – говорит этим блестящий знаток традиции Станиславского Булгаков, он надеется, что рукопись все-таки где-то есть, что именно в ней и было скрыто самое главное, ибо второстепенное не сжигают, настоящее пропадает и гибнет, а мусор остается.
Совершенно понятно, что роман не мог быть завершен в принципе, он должен был продолжаться вечно (невероятной толщины том черновиков свидетельствует об этом) и если бы Булгакову судьба отвела еще лет 10, он точно оказался бы в доме скорби, поглощенный романом, как оказался в сумасшедшем доме Врубель из-за работы над «Демоном сидящим». И Воланд и Демон – оба вели своих создателей именно туда. В процессе работы над романом Булгаков понял окончательно – быть современным ему не дано, его одиночество (а писатель, по точному выражению М.Светлова, «это одиночество, внесенное в коллектив») будет растворено в предельно коллективизированном обществе.
Ведь сталинская коллективизация касалась не только крестьян – это был механизм создания принципиально нового, сгущенного до предела общества. Нужно ставить или «точку пули в конце» или, как Цветаева, «прятаться в смерть», бежать с этой земли как Ван Гог, Гаршин, Кафка, Маяковский, Модильяни, Фадеев наконец – последний признался перед самоубийством: «думал, что охраняю храм, а это оказался нужник». Все эти люди оказались несвоевременны и должны были уйти раньше, чем их выставили бы за дверь те самые Присыпкин с Шариковым. А помыслить такое было немыслимо. Пушкин перед смертью, страдая он невыносимой боли, сказал Далю, просившему Пушкина не терпеть, а кричать: «Смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил, не хочу...». Так вот им всем проще было умереть, чем увидеть, как этот вздор их пересилил.
На мой взгляд, у романа есть несколько деталей, которые приковывают внимание и заставляют задавать вопросы. Первое – контраст между «романом в романе» и его обрамлением, между Романом Мастера и романом Булгакова. Создавая Роман Мастера, Булгаков был вынужден отказаться от самого себя – и Роман Мастера, на мой взгляд, уступил роману Булгакова, он слабее и поэтому неизбежно вызывает главный вопрос – можно ли было за этот роман взойти на Голгофу.
Но этот вопрос разрешается в контексте эпохи – написать в 1930-е годы роман о Христе мог только безумец, в те годы, когда даже думать об этом было нельзя – нужно было только ниспровергать – это был гражданский подвиг, который, явись роман где-нибудь официально, стоил бы Булгакову очень дорого. В данном случае речь уже не идет о мастерстве и эстетике – речь идет о внутреннем смысле, который подавлял и подчинял любую форму.
Булгаков действительно намеревается переосмыслить евангельские события, придать им иное значение – и, увлекшись, совершает единственную ошибку. Когда Пилат задает Иешуа евангельский вопрос «Что есть Истина?», Собеседник отвечает «Истина в том, что у тебя болит голова». Христос в Евангелии молчал в ответ на этот вопрос и это молчание и было ответом – Истина стояла перед ним, Ее можно только увидеть, ощутить, в Нее можно уверовать – но объяснить невозможно. Булгаков же попытался пойти дальше – и вышло претенциозно, размах был на рубль – а удар на копейку, ключевой момент был смазан… Но Булгаков и не писал евангелие, в Романе Мастера действуют обычные люди, для которых больная голова проблема порой не меньшая, чем устройство мироздания и это все объясняет.
Интересно и то, что одну из самых ярких, невероятно смешных и очень трагичных книг (а наш писатель-юморист всегда трагичен, у нас нет «чистых» юмористов – вспомните Аверченко с его «Страшным мальчиком», Тэффи с «Ваней Щегольком», Чехова с его «Спать хочется», Бабеля, Олешу, Ильфа) написал смертельно больной человек, очень страдавший и иногда едва находивший в себе силы подойти к столу.
Рукопись держала Булгакова долго, но всему есть предел – наступил момент, когда Роман «обе рученьки разжал – жизнь выпала копейкой ржавою», Мастер (как точно Булгаков определил свое место в литературе) умер, а Роман, собранный по кускам Е.С.Булгаковой вышел лишь в 1966-1967 годах в журнале «Москва», цензурированный и оскопленный (полностью в книге вышел лишь в 1973 году). Момент был упущен – время изменилось, роман читали, хохоча, поругивая власть за то, что запретила, не понимая и не вникая, ища несуществующие аллюзии – в результате главным героем стал кот Бегемот. Опять же вспоминается Гоголь, глубоко потрясенный тем, что над «Ревизором» смеялись во время премьеры – а он надеялся, что все ужаснутся и задумаются. Думаю, Булгаков был бы потрясен так же.
Одной из главных мыслей романа стала мысль, великолепно выраженная в драматическом монологе Мармеладова у Достоевского: «А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!». У каждого должно быть то, к чему или кому можно пойти. К Мастеру, к Богу, к себе, своим делам, людям, к своей скуке и боли, наконец – но надо пойти, когда нет сил околачиваться в четырех стенах, в проклятом опостылевшем дворе, в зябком бытии, где все повторяется, словно завиток на обоях – русское странничество оно отсюда. Как там у Тэффи:
«Купите бродяге билет, отправьте его с деньгами и комфортом в чудесное русское место, на Кавказ, в Крым, так он выпрыгнет из вагона где-нибудь в Курске, деньги пропьет и пойдет пешком в Архангельск. Зачем?
— Да там, говорят, деготь дешево продают.
— А на что тебе деготь?
— Да, так, к слову пришлось.
Дело не в дегте, а в том, что надо идти. Идти, куда глаза глядят.
Вот она, цель русской души.
Куда глаза глядят.
Как в сказке — пойди туда, не знаю куда.
И ходят-ходят по всей России, по дорогам, по тропочкам, прямо по целине, вдоль, поперек, старые, молодые».
Мастер странник, он скитается по человеческому бытию, он знает – всякое отступничество непременно призывает Зло, игра с которым ведет к катастрофе. Тем более игра претенциозная, придурковатая, от глупости – придуривались, хохмили, играли, всё понарошку – а зло пришло всерьез, оно всегда настоящее, игрушечного, поддельного зла не бывает. Не случайно Воланд появляется на Патриарших именно в процессе разговора Берлиоза и графомана Бездомного – они сами вызвали его и предопределили все остальные события.
Роман Булгакова – это мир. Мир бесконечный, как анфилада комнат усадебного дворца, завершающаяся зеркалом – уходя откуда-то, все равно идешь к себе. Всякая дорога из Иерусалима должна быть дорогой в Иерусалим – эту поговорку очень любил К.Льюис, это важно помнить и Булгаков именно об этом, как чеховский «человек с молоточком» и напоминает. Но для этого его нужно перечитывать.
А эти, с кого мы начали, даже не читали».
