Главный местечковый записыватель Щюра трепетно заботился о своём здоровье. Как минимум раз в год Щюра посещал санатории по путёвкам, оплаченным за счёт бюджета. Это был тот редкостный случай, когда руководитель мелкой общественной организации пользовался такими привилегиями. Многие работяги за всю свою долгую трудовую жизнь ни разу не удостаивались подобной «чести». Это была заслуга Мальвины-Фиолета.
С помощью Фиолета Щюра соблюдал в идеальном порядке свои вставные зубы, не стесняясь порой улыбаться собственным незатейливым шуткам типа «негры тоже загорают».
В это пасмурное утро Щюра сидел за своим столом в офисе записывателей и рассматривал большой палец правой руки. На нём был заусенец. Был он вчера и вчера же во время дружеской пьянки с участием Мони и Мины Щюра выгрызал этот заусенец, демонстрируя друзьям-подчинённым свои идеальные вставные клыки и резцы.
Ночью палец с выгрызенным заусенцем воспалился, а теперь надоедливо ныл, покраснев и распухнув.
Щюра налил в стакан водки и окунул туда распухший палец. Он держал его до тех пор, пока уже не мог не выпить. Толи водочная ванна, то ли сама водка принесла облегчение, и поэтому Щюра налил ещё, и на мгновение окунув палец в пьянящую жидкость, выпил. Вслед за водкой на столе оказался давно заныканный от Мони и Мины коньяк…
Когда в офис с полными сумками выпивки и закуски зашли Моня и Мина, их начальник спал, уронив свою жирную голову на стол, подложив левую руку под голову, а правую руку вытянув на столе словно в каком-то арийском приветствии.
Большой палец распух неимоверно и был больше даже знаменитого щюриного громадного носа картошкой.
- Может, «скорую» вызвать? – затормозил у стола Моня, уставившись на распухший палец Щюры.
- Рассосётся, – дала профессиональную оценку Мина, и оба записывателя принялись вынимать из сумок бутылки, свёртки и консервные банки, а когда стол был накрыт, растолкали Щюру, чтобы он сказал первый тост.
Вечер прошёл как обычно – ведущие записыватели ещё раз показали сами себе, что культура и родной язык в регионе находятся в надёжных руках.
В этот раз светочи местной литературы засиделись позднее, чем обычно и решили ночевать в офисе. Моня привычно разложил диван, и все трое рухнули на него, не утруждаясь раздеванием.
Под утро Щюре стало нестерпимо больно. Включили свет и все трое записывателей с ужасом уставились на распухшую руку Щюры, приобретшую фиолетовую окраску.
- Звоните Фиолету, – умолял Щюра, но Мина позвонила в «скорую», на которой Щюру и его друзей доставили в зачуханную больницу на окраине города.
- Гангрена, – торжественно объявил нетрезвый с ночи врач, осмотрев Щюру. – Руку необходимо ампутировать… Любое промедление грозит жизни больного…
Щюра потерял сознание.
Во время операции, к которой приступили немедленно, Моня украдкой от Мины позвонил Фиолету.
- Что?! – закричал тот, услышав несвязанные объяснения Мони. – Никакой ампутации! Я сейчас выезжаю!
Когда влиятельный Фиолет появился в больнице в окружении целого консилиума светил местечковой медицины, отменять ампутацию было поздно. Щюра, побледневший и туго забинтованный, лежал под капельницами.
Врачу, проведшему операцию, устроили допрос и светила вынесли единогласное решение.
- Надо искать донора с правой подходящей рукой!
На уши была поставлена вся область. Жертв преступлений, ДТП, самоубийств и несчастных случаев было как всегда множество, но никто не подходил – то были женские ручки, то слишком длинные руки, принадлежащие погибшим членам бандитских сообществ и правоохранителям. Не совпадали группы крови или руки были повреждены так, что их не было смысла пришивать Щюре. Наконец выпал бинго. В районе вокзала в результате погони под поезд попал наркокурьер из Средней Азии, спасавшийся от погони. Курьер попал под курьерский поезд, но так и не выпустил из правой руки кейс с наркотой. Наркотики пошли в продажу, а правую смуглую руку, поросшую густым волосяным покровом, аккуратно пришили Щюре.
Операцию делали в лучшей клинике города, так что уже через две недели Щюра был выписан.
Он и радовался и досадовал.
Конечно, хорошо, что у него две здоровые руки. Но плохо то, что одна рука жирная и практически безволосая, а другая напоминала лапу гориллы. Это было неудобно потому, что Щюра на публичных выступлениях любил вытягивать вперёд обе руки, словно хотел удержать в них весь земной шар или как бы отдавал всего себя – жирного и бестолкового – человечеству, которое любил как записыватель, коммунар и депутат.
- Как же я на съезд-то поеду? – спрашивал Щюра всех своих знакомых и просто встречных, – в Сидней-то на презентацию своей книги я как-нибудь ещё смогу слетать, там-то народ больше на мою книгу будет смотреть и наслаждаться, а ведь на съезде-то на меня все будут зырить… А у меня руки разные… Одна русская, а другая – сволочи беспородной…
А чужая рука уже реально мешала жить главному записывателю и депутату. Ему всё меньше хотелось пить (хотя он и продолжал бухать при любом случае) и всё больше тянуло закурить. Щюра закуривал, но сигареты не удовлетворяли желания. Депутат-коммунар закуривал самые забористые папиросы, но и они не гасили возникшую потребность.
Но новая рука кроме всего прочего всё чаще ставила главного записывателя в неудобное, да чего там – в непотребное положение!
Когда мимо Щюры проходили молодые баба и девки, или он сам проходил мимо них, то рука азиатского происхождения сама собой хлопала их по аппетитным ягодицам или несильно, но с чувством хватала за грудь, выпирающую из одежд.
Многие обиженные этими действиями представительницы прекрасного пола шли, как говорится, навстречу и предлагали развить отношения в каком-нибудь укромном месте – в гостиничном номере или в сауне, но Щюре-то это было совсем не нужно и чуждо его натуре депутата и коммунара в первом поколении!
Он был выше этого. Он мысленно выступал на трибуне съезда коммунарского и предлагал учредить вновь Сталинскую премию со всеми вытекающими льготами, награждать записывателей этими премиями по самое не хочу, чтобы всё крепло и развивалось, а жизнь становилась всё радостнее, несмотря на капиталистические вывихи. Но даже в мыслях этих высоких рука среднеазиатская подводила коммунара Щюру, потому что надо было голосовать за решения съезда, а рука не поднималась, а голосовать левой рукой считалось в среде коммунарской оппортунизмом, троцкизмом и левачеством никому не нужным в этот исторический момент.
Щюра ощущал, что потихоньку сходит с ума со странной своей рукой.
«Лучше бы мне с одной рукой остаться, – думал Щюра, лежа в своей одинокой постели и дымя «беломориной» – жена-то не спала с ним вместе из-за руки, которая всю ночь её хватала за разные части тела и не давала толком поспать, – выдавал бы себя за инвалида Приднестровья или Карабаха… Лучше было бы, чем теперь с двумя руками позориться…»
А рука уже начала жить отдельной жизнью.
Каким-то образов она наладила общение со своими бывшими подельниками и получила новый заказ на доставку крупной партии наркотиков в Москву, видимо, узнав о предстоящем съезде Компартии. Щюра сопротивлялся как мог, но рука поставила ультиматум: или она вырезает всё семейство Щюры, или заказ наркомафии выполняется. И Щюра был вынужден согласиться…
Правая рука совсем обнаглела: зная о наградах и премиях Щюры, она даже в публичных местах употребляла гашиш, нюхала кокаин и заставляла Щюру глотать «колёса».
Чтобы хоть как-то вывести Щюру из-под удара, Фиолет начал инициировать в родном регионе легализацию марихуаны, чем поставил себя на грань ухода с руководящей работы на пенсию.
Мозг Щюры, отравленный не только привычной водкой, которую он продолжал каждый вечер употреблять со своими друзьями Моней и Миной, но и наркотой, на которую его подсаживала рука иностранного происхождения, терял последние ориентиры нравственности, которые у него ещё оставались после четверти века активной дойки областного бюджета, обмана и двуличности.
Всё зло, которое Щюра чувствовал в себе, сконцентрировалось в противной руке.
«Её надо уничтожить», – лихорадочно рассуждал Щюра, но как это сделать – не мог придумать из-за почти полной неспособности здраво рассуждать.
Он уже не мог вспомнить, когда пришла ему в голову эта мысль, но она пришла.
«Надо, чтобы у меня снова был заусенец, который буду грызть, пока не начнётся заражение, которое необходимо довести до ампутации ненужной мне правой руки!»
Придумав выход из своего отчаянного положения, Щюра, не переставая любыми способами противостоять дурному влиянию правой руки, шёл к намеченной цели, запуская всеми возможными способами свои ногти. Естественно, на них появлялись заусенцы, и Щюра грыз их, отбросив всякую брезгливость и правила личной гигиены.
Вскоре цель была достигнута. На одном из пальцев начался нарыв, плавно перешедший в заражение всей руки.
Щюра хитроумно прятал руку в карман, ухитряясь пить и есть одной рукой, что ему удавалось прекрасно.
Как в тумане главный записыватель в краткие моменты одиночества, когда с ним рядом не было Мины и Мони, любовался распухшей рукой, к счастью, не чувствуя сильной боли, так как она почти не ощущалась из-за алкоголя и наркотиков.
Но однажды, потеряв сознание из-за кратковременного отрубона, Щюра упал на пол офиса, совершенно случайно вынув больную руку из кармана.
- Какой кошмар! – закричали Моня и Мина, увидев изуродованную воспалением руку. – Мы вызываем «скорую»!
Щюра очнулся на операционном столе.
- Ампутация? – спросил главный записыватель склонившегося над ним врача.
- Да, – выдохнул врач, уже натянувший перчатки и крепко сжимавший громадный скальпель.
Только в последний момент Щюра с ужасом понял, что ему собираются отрезать не правую, а левую руку…
Как и в прошлый раз, Моня сообщил об операции всесильному Фиолету слишком поздно. Но Фиолет, как всегда, оказался на высоте, явившись в больницу с консилиумом лучших врачей региона.
На этот раз донора нашли в местном лесу. Здесь сборщик мухоморов и прочих «правильных» грибов перешёл дорогу медведю, от лап которого и погиб, но нужная рука была в идеальном состоянии.
Пересадку производили с применением лазеров и нанотехнологии, так что уже через две недели Щюра был выписан.
Он молча шагал по направлению к своему офису, а слева и справа от его туловища делали инстинктивные отмашки две руки: одна из них принадлежала таджику, а вторая – коренному россиянину, мать которого была русской, а отец – студент из республики Зимбабве.
Теперь Щюра стал настоящим интернационалистом.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник "Факт и компромат" № 22 (680)
AST-NEWS.ru
С помощью Фиолета Щюра соблюдал в идеальном порядке свои вставные зубы, не стесняясь порой улыбаться собственным незатейливым шуткам типа «негры тоже загорают».
В это пасмурное утро Щюра сидел за своим столом в офисе записывателей и рассматривал большой палец правой руки. На нём был заусенец. Был он вчера и вчера же во время дружеской пьянки с участием Мони и Мины Щюра выгрызал этот заусенец, демонстрируя друзьям-подчинённым свои идеальные вставные клыки и резцы.
Ночью палец с выгрызенным заусенцем воспалился, а теперь надоедливо ныл, покраснев и распухнув.
Щюра налил в стакан водки и окунул туда распухший палец. Он держал его до тех пор, пока уже не мог не выпить. Толи водочная ванна, то ли сама водка принесла облегчение, и поэтому Щюра налил ещё, и на мгновение окунув палец в пьянящую жидкость, выпил. Вслед за водкой на столе оказался давно заныканный от Мони и Мины коньяк…
Когда в офис с полными сумками выпивки и закуски зашли Моня и Мина, их начальник спал, уронив свою жирную голову на стол, подложив левую руку под голову, а правую руку вытянув на столе словно в каком-то арийском приветствии.
Большой палец распух неимоверно и был больше даже знаменитого щюриного громадного носа картошкой.
- Может, «скорую» вызвать? – затормозил у стола Моня, уставившись на распухший палец Щюры.
- Рассосётся, – дала профессиональную оценку Мина, и оба записывателя принялись вынимать из сумок бутылки, свёртки и консервные банки, а когда стол был накрыт, растолкали Щюру, чтобы он сказал первый тост.
Вечер прошёл как обычно – ведущие записыватели ещё раз показали сами себе, что культура и родной язык в регионе находятся в надёжных руках.
В этот раз светочи местной литературы засиделись позднее, чем обычно и решили ночевать в офисе. Моня привычно разложил диван, и все трое рухнули на него, не утруждаясь раздеванием.
Под утро Щюре стало нестерпимо больно. Включили свет и все трое записывателей с ужасом уставились на распухшую руку Щюры, приобретшую фиолетовую окраску.
- Звоните Фиолету, – умолял Щюра, но Мина позвонила в «скорую», на которой Щюру и его друзей доставили в зачуханную больницу на окраине города.
- Гангрена, – торжественно объявил нетрезвый с ночи врач, осмотрев Щюру. – Руку необходимо ампутировать… Любое промедление грозит жизни больного…
Щюра потерял сознание.
Во время операции, к которой приступили немедленно, Моня украдкой от Мины позвонил Фиолету.
- Что?! – закричал тот, услышав несвязанные объяснения Мони. – Никакой ампутации! Я сейчас выезжаю!
Когда влиятельный Фиолет появился в больнице в окружении целого консилиума светил местечковой медицины, отменять ампутацию было поздно. Щюра, побледневший и туго забинтованный, лежал под капельницами.
Врачу, проведшему операцию, устроили допрос и светила вынесли единогласное решение.
- Надо искать донора с правой подходящей рукой!
На уши была поставлена вся область. Жертв преступлений, ДТП, самоубийств и несчастных случаев было как всегда множество, но никто не подходил – то были женские ручки, то слишком длинные руки, принадлежащие погибшим членам бандитских сообществ и правоохранителям. Не совпадали группы крови или руки были повреждены так, что их не было смысла пришивать Щюре. Наконец выпал бинго. В районе вокзала в результате погони под поезд попал наркокурьер из Средней Азии, спасавшийся от погони. Курьер попал под курьерский поезд, но так и не выпустил из правой руки кейс с наркотой. Наркотики пошли в продажу, а правую смуглую руку, поросшую густым волосяным покровом, аккуратно пришили Щюре.
Операцию делали в лучшей клинике города, так что уже через две недели Щюра был выписан.
Он и радовался и досадовал.
Конечно, хорошо, что у него две здоровые руки. Но плохо то, что одна рука жирная и практически безволосая, а другая напоминала лапу гориллы. Это было неудобно потому, что Щюра на публичных выступлениях любил вытягивать вперёд обе руки, словно хотел удержать в них весь земной шар или как бы отдавал всего себя – жирного и бестолкового – человечеству, которое любил как записыватель, коммунар и депутат.
- Как же я на съезд-то поеду? – спрашивал Щюра всех своих знакомых и просто встречных, – в Сидней-то на презентацию своей книги я как-нибудь ещё смогу слетать, там-то народ больше на мою книгу будет смотреть и наслаждаться, а ведь на съезде-то на меня все будут зырить… А у меня руки разные… Одна русская, а другая – сволочи беспородной…
А чужая рука уже реально мешала жить главному записывателю и депутату. Ему всё меньше хотелось пить (хотя он и продолжал бухать при любом случае) и всё больше тянуло закурить. Щюра закуривал, но сигареты не удовлетворяли желания. Депутат-коммунар закуривал самые забористые папиросы, но и они не гасили возникшую потребность.
Но новая рука кроме всего прочего всё чаще ставила главного записывателя в неудобное, да чего там – в непотребное положение!
Когда мимо Щюры проходили молодые баба и девки, или он сам проходил мимо них, то рука азиатского происхождения сама собой хлопала их по аппетитным ягодицам или несильно, но с чувством хватала за грудь, выпирающую из одежд.
Многие обиженные этими действиями представительницы прекрасного пола шли, как говорится, навстречу и предлагали развить отношения в каком-нибудь укромном месте – в гостиничном номере или в сауне, но Щюре-то это было совсем не нужно и чуждо его натуре депутата и коммунара в первом поколении!
Он был выше этого. Он мысленно выступал на трибуне съезда коммунарского и предлагал учредить вновь Сталинскую премию со всеми вытекающими льготами, награждать записывателей этими премиями по самое не хочу, чтобы всё крепло и развивалось, а жизнь становилась всё радостнее, несмотря на капиталистические вывихи. Но даже в мыслях этих высоких рука среднеазиатская подводила коммунара Щюру, потому что надо было голосовать за решения съезда, а рука не поднималась, а голосовать левой рукой считалось в среде коммунарской оппортунизмом, троцкизмом и левачеством никому не нужным в этот исторический момент.
Щюра ощущал, что потихоньку сходит с ума со странной своей рукой.
«Лучше бы мне с одной рукой остаться, – думал Щюра, лежа в своей одинокой постели и дымя «беломориной» – жена-то не спала с ним вместе из-за руки, которая всю ночь её хватала за разные части тела и не давала толком поспать, – выдавал бы себя за инвалида Приднестровья или Карабаха… Лучше было бы, чем теперь с двумя руками позориться…»
А рука уже начала жить отдельной жизнью.
Каким-то образов она наладила общение со своими бывшими подельниками и получила новый заказ на доставку крупной партии наркотиков в Москву, видимо, узнав о предстоящем съезде Компартии. Щюра сопротивлялся как мог, но рука поставила ультиматум: или она вырезает всё семейство Щюры, или заказ наркомафии выполняется. И Щюра был вынужден согласиться…
Правая рука совсем обнаглела: зная о наградах и премиях Щюры, она даже в публичных местах употребляла гашиш, нюхала кокаин и заставляла Щюру глотать «колёса».
Чтобы хоть как-то вывести Щюру из-под удара, Фиолет начал инициировать в родном регионе легализацию марихуаны, чем поставил себя на грань ухода с руководящей работы на пенсию.
Мозг Щюры, отравленный не только привычной водкой, которую он продолжал каждый вечер употреблять со своими друзьями Моней и Миной, но и наркотой, на которую его подсаживала рука иностранного происхождения, терял последние ориентиры нравственности, которые у него ещё оставались после четверти века активной дойки областного бюджета, обмана и двуличности.
Всё зло, которое Щюра чувствовал в себе, сконцентрировалось в противной руке.
«Её надо уничтожить», – лихорадочно рассуждал Щюра, но как это сделать – не мог придумать из-за почти полной неспособности здраво рассуждать.
Он уже не мог вспомнить, когда пришла ему в голову эта мысль, но она пришла.
«Надо, чтобы у меня снова был заусенец, который буду грызть, пока не начнётся заражение, которое необходимо довести до ампутации ненужной мне правой руки!»
Придумав выход из своего отчаянного положения, Щюра, не переставая любыми способами противостоять дурному влиянию правой руки, шёл к намеченной цели, запуская всеми возможными способами свои ногти. Естественно, на них появлялись заусенцы, и Щюра грыз их, отбросив всякую брезгливость и правила личной гигиены.
Вскоре цель была достигнута. На одном из пальцев начался нарыв, плавно перешедший в заражение всей руки.
Щюра хитроумно прятал руку в карман, ухитряясь пить и есть одной рукой, что ему удавалось прекрасно.
Как в тумане главный записыватель в краткие моменты одиночества, когда с ним рядом не было Мины и Мони, любовался распухшей рукой, к счастью, не чувствуя сильной боли, так как она почти не ощущалась из-за алкоголя и наркотиков.
Но однажды, потеряв сознание из-за кратковременного отрубона, Щюра упал на пол офиса, совершенно случайно вынув больную руку из кармана.
- Какой кошмар! – закричали Моня и Мина, увидев изуродованную воспалением руку. – Мы вызываем «скорую»!
Щюра очнулся на операционном столе.
- Ампутация? – спросил главный записыватель склонившегося над ним врача.
- Да, – выдохнул врач, уже натянувший перчатки и крепко сжимавший громадный скальпель.
Только в последний момент Щюра с ужасом понял, что ему собираются отрезать не правую, а левую руку…
Как и в прошлый раз, Моня сообщил об операции всесильному Фиолету слишком поздно. Но Фиолет, как всегда, оказался на высоте, явившись в больницу с консилиумом лучших врачей региона.
На этот раз донора нашли в местном лесу. Здесь сборщик мухоморов и прочих «правильных» грибов перешёл дорогу медведю, от лап которого и погиб, но нужная рука была в идеальном состоянии.
Пересадку производили с применением лазеров и нанотехнологии, так что уже через две недели Щюра был выписан.
Он молча шагал по направлению к своему офису, а слева и справа от его туловища делали инстинктивные отмашки две руки: одна из них принадлежала таджику, а вторая – коренному россиянину, мать которого была русской, а отец – студент из республики Зимбабве.
Теперь Щюра стал настоящим интернационалистом.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник "Факт и компромат" № 22 (680)
