Главный местечковый записыватель Щюра считал себя человеком искусства.
Искусство ассоциировалось в сознании Щюры с солидным даровым баблом в кармане дорогого импортного костюма. Задним умом Щюра понимал, что искусство – понятие более объёмное, но париться над этим он не желал.
«Искусство – это я» – любил повторять Щюра.
– Но ведь говорится: «литература и искусство», – не утерпела однажды крепко подпитая Мина, – это означает, что литература – не искусство?
– Как не искусство?! – возмутился с деланной яростью Щюра, хотя прекрасно понимал, что параша, выходившая из под его пера и печатаная на бюджетные деньги, является искусством глупости. – А мои великолепные переводы? А моя блестящая публицистика? Литература – это высшее из искусств и поэтому стоит особняком…
– А как же слова твоего великого Ленина? – Мина сделала испуганные глаза, затронув в разговоре такую «святыню». Настроение у неё было хорошее, – Гений всего человечества ведь так и сказанул – «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Не литература, а кино…
Щюра помолчал, покусывая свои усы, пропитанные водкой и коньяком.
– Эти слова самый человечный человек сказал в 1922 году, – собравшись с духом, доложил Щюра, – когда его гениальный мозг был полностью поражён застарелой и не до конца вылеченной болезнью беззаботной, но уже лысой юности… Короче, Ленин тогда не понимал, что говорил… Он в то время смотрел юморные короткометражки Чарли Чаплина и хохотал над ними до смены пелёнок…
Коммунар Щюра стыдился за сказанное, но только этим единственным доводом он и мог оправдать Ленина. Иначе получалось, что фильмы из серии «Терминатор» с Арнольдом Шварценеггером являлись важнейшим из искусств.
Записыватели разлили по стаканам и выпили водку, не чокаясь.
Мина чувствовала, как тяжело Щюре, и решилась помочь ему.
– Картину художника и игру артиста можно посмотреть, музыку композитора, исполняемую музыкантами, слушают, а как быть с романом, написанным, но не опубликованным, а если и опубликованным, то в очень маленьком тираже, чтобы присвоить себе большую часть бюджетных средств, выделенных на издание этого романа? Роман есть, но его будто и нет. Его никто не читал, но он есть, он насыщает духовной пространство своей энергией…
– Графоманы пишут романы, – с горечью возразил Щюра, – и их издают по-настоящему большими тиражами, их покупают, читают, а потом по ним ещё и снимают кинофильмы… Что это?! Что ты скажешь об этом?
– Всё просто, – мудро улыбнулась пьяненькая Мина, любящая именно в таком полу-взвешенном состоянии пофилософствовать, – у многих читателей происходит переоценка нечитабельно-скучной литературы, над которой они прежде парились. В восприятии нескольких поколений она заменяется интересной литературой с занимательными текстами для развлечения толпы, в которой и школьник, и компьютерный программист, и старик-пенсионер – одинаково поймут и однозначно оценят легко воспринимаемый текст с захватывающим сюжетом. Короче, занудливая литература типа тургеневского романа «Отцы и дети», – вчерашний день литературы…
– А я? – захныкал Щюра.
– Ты – даже хуже Тургенева, – вынуждена была признать Мина, – я его романы «Дворянское гнездо», «Отцы и дети» и рассказ «Муму» осилила, а твой роман – не смогла, я его бросила на середине, почувствовав, что становлюсь идиоткой…
Щюра обиделся и принялся прятать полные и початые бутылки в стол.
– Да ты чего? – всколыхнулся Моня, до этого с мудрой улыбкой слушавший бестолковый разговор своих пьяных друзей, – Нельзя так близко принимать к сердцу болтовню Мины…
– Это не болтовня! – теперь обиделась Мина. – Я диссертацию писала! Ещё немного – и дописала бы, но…
– Ты забухала и не могла остановиться несколько лет, – безжалостно закончил за неё Щюра. – Это я приучил тебя к тому, что сначала надо поработать, а потом, сделав необходимое и выполнив все поручения, можно и выпить в кругу друзей, которые не позволят тебе скатиться в социальную клоаку.
– Ну и что? Ну и что? – раскраснелась от обиды Мина. – Я хоть стихи пишу человеческие, а не про Родину-мать, которую пустили по кругу оккупанты и захватчики!
– О чём вы говорите? – Моня хлопнул по столу подвернувшейся под руку тоненькой брошюркой главного записывателя, значившуюся в его биографии «книгой переводов», – Разговор пошёл о литературе как об искусстве? Так продолжим его…
– Давай продолжим, – согласился Щюра и начал выставлять на стол убранные было бутылки.
– Ты можешь представить себя напёрсточником? – спросил Моня своего друга-начальника.
– Ёще как, – депутат-коммунар криво улыбнулся, – ты меня в начале девяностых научил крутить-вертеть, потому что всё шло к тому, чтобы именно этим зарабатывать хлеб…
Щюра прикрыл глаза и представил себя у наспех сооружённого из ящиков и картона стола, на котором он тремя одноразовыми стаканчиками гонял лёгкий шарик. Щюра тогда уже был записывателем, и чтобы его не узнали, к настоящим усам присоединял накладную окладистую бородку.
– Кручу-верчу куда хочу, – приговаривал Щюра, нарочито медленно перебрасывая шарик из-под одного стаканчика под другой. Вокруг застыли, вперив напряжённые взгляды на стаканчики, несколько ротозеев-зевак, вряд рискнувших сыграть.
К Щюре подходит молодой, ещё не такой толстый Моня и достаёт деньги.
– Кручу-верчу куда хочу, – приговаривает Щюра и в какой-то момент делает несколько стремительных перебросок шарика, а потом также неожиданно останавливается.
Все вокруг в напряжении ждут решения игрока Мони, и тот небрежно тыкает своими деньгами в один из стаканчиков, под которым действительно оказывается шарик.
Щюра с видимым неудовольствием передаёт выигрыш «везунчику».
– Не нравится платить-то? – подходит потенциальный игрок – мужик лет пятидесяти с грубыми руками плотника и каменщика. – А ну давай!
Щюра крутит-вертит – и мужик проигрывает, потом ещё, плотом ещё…
Тут через небольшую толпу к игровому столику протискивается Мина – молодая, но уже поддатая.
– Дайте сыграть даме, – заявляет Мина, – не кручу я, не верчу – сыграть и выиграть хочу!
Толпа одобрительно шумит и даёт Мине место. Мина естественно выигрывает, оставляя Щюру без только что выигранных денег. Так что, если неожиданно нагрянут менты, – у Щюры денег они не найдут и не отнимут…
– Представил? – голос Мони словно выдернул Щюру из далёкого прошлого. – Но это ещё не искусство… Это примитив… А вот сейчас будет действительно искусство…
В это утро, когда команды напёрстнечников собирались на свой мошеннический труд, Моня подошёл к Щюре, старательно разминающему пальцы и кисти рук.
– Сегодня у тебя будет четыре стаканчика, – старшой напёрсточников подал Щюре стаканчики, похожие на обычные разовые стаканчики только цветом и размером.
– Как вертеть четыре? – почти с ужасом вылупился Щюра на Моню, – так не положено…
Моня только кивнул на раскладной столик для тренировок новичков, и Щюра удивил даже видавших виды наперсточников-кидал. Стаканчки сливались в своём движении, таившим в себе заветный шарик.
На рынке у главного корпуса вокруг Щюры сразу собрались работяги, но не их ждал Моня, являющийся не последним членом ОПГ, имеющей сильные связи в Москве.
О ГКЧП было известно заранее, и никто особенно не волновался, но Янаев и его подельники пошли на подлость. Они подключили к защите ГКЧП инопланетный экипаж, базирующийся на Антарктиде ещё с 1956 года. Космонавты с планеты Нахнах участвовали в совместных разработках и экспериментах с советскими учёными и военными, но обычно не вмешивались в политические процессы.
На этот раз их попросили вмешаться. Инопланетным бойцам потребовался бы один миг, чтобы уничтожить всё живое в «Белом доме» и на прилегающей территории. О Ельцине и его подельниках осталась бы только плохая память…
Инопланетяне не торопясь направились к столице. Было обычное утро стандартного вторника. По всей стране напёрсточники работали с населением, зарабатывая деньги на будущую скупку ваучеров. По всей стране вообще-то непьющие люди выстраивались в длинные очереди, чтобы получить по карточке свои бутылки водки…
Всё было как всегда, но в одном месте у напёрсточника на столе крутилось не три, а четыре стаканчика. Такого никогда не было и требовало немедленного выяснения.
Перед напёрсточником Щюрой материализовались трое толстенных мужиков с невыразительное внешностью.
– Кручу-верчу кого хочу, кручу верчу куда хочу, – приговаривал будущий главный записыватель, гоняя по картонному столику четыре стаканчика.
– Играть, – медленно выговорил самый толстый мужик.
«Тормоз», – подумал Щюра, краем глаза замечая, что троих мужиков плотно окружают Моня со своими «быками».
– Ваша ставка? – продолжая крутить стаканчики, поинтересовался будущий поэт-переводчик с языков народов Севера. Ставка была стабильная, но тут могли быть приятные неожиданности.
Так и получилось. Главный толстяк достал пачку новеньких павловских сотенок.
Щюра ещё пару секунд продолжал крутить и остановился. Ни под одним из стаканчиков шарика не было.
Толстяк ткнул в крайний стаканчик. Щюра поднял его и обомлел, увидев шарик. Он стал поднимать другие стаканчики, и там тоже были шарики – точно такие, какой был нацеплен на ноготь большого пальца Щюры.
– И чего? – с трудом выдавил из себя Щюра.
– Я выиграл, – заявил толстяк, убирая назад пачку сотенных с гордым профилем Ильича.
– Отсоси, – устало и отстранённо отвечал Щюра.
– Я забираю стаканы, – толстяк одновременно протянул свои пятерни к стаканчикам.
В это время за спинами толстяков ребята Мони стремительно развернули громадный полиэтилен и с головой накрыли им троицу. У всех «быков» в руках оказались выкидные ножи, сверкающими лезвиями которых толстяки были прошиты по несколько раз. Раздалось шипенье, запахло аммиаком, а полиэтилен оказался почти пустым. Толстяки словно сдулись, как воздушные шарики…
– Вот так было побеждено ГКЧП! – объявил Моня, когда Щюра оказался в XXI веке со всем набором своих титулов, включая фиктивного научного сотрудника. – Вот это и есть искусство!
– Я ничего не понял, – признался главный записыватель, смутно ощущающий, что целый пласт жизни выпал из его памяти. – А при чём тут литература?
– А литература вообще здесь ни при чём, потому что ни ты, ни я, ни всё, что мы пишем, не имеет к литературе никакого отношения, – ответил Моня.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат», № 30 (689)
AST-NEWS.ru
Искусство ассоциировалось в сознании Щюры с солидным даровым баблом в кармане дорогого импортного костюма. Задним умом Щюра понимал, что искусство – понятие более объёмное, но париться над этим он не желал.
«Искусство – это я» – любил повторять Щюра.
– Но ведь говорится: «литература и искусство», – не утерпела однажды крепко подпитая Мина, – это означает, что литература – не искусство?
– Как не искусство?! – возмутился с деланной яростью Щюра, хотя прекрасно понимал, что параша, выходившая из под его пера и печатаная на бюджетные деньги, является искусством глупости. – А мои великолепные переводы? А моя блестящая публицистика? Литература – это высшее из искусств и поэтому стоит особняком…
– А как же слова твоего великого Ленина? – Мина сделала испуганные глаза, затронув в разговоре такую «святыню». Настроение у неё было хорошее, – Гений всего человечества ведь так и сказанул – «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Не литература, а кино…
Щюра помолчал, покусывая свои усы, пропитанные водкой и коньяком.
– Эти слова самый человечный человек сказал в 1922 году, – собравшись с духом, доложил Щюра, – когда его гениальный мозг был полностью поражён застарелой и не до конца вылеченной болезнью беззаботной, но уже лысой юности… Короче, Ленин тогда не понимал, что говорил… Он в то время смотрел юморные короткометражки Чарли Чаплина и хохотал над ними до смены пелёнок…
Коммунар Щюра стыдился за сказанное, но только этим единственным доводом он и мог оправдать Ленина. Иначе получалось, что фильмы из серии «Терминатор» с Арнольдом Шварценеггером являлись важнейшим из искусств.
Записыватели разлили по стаканам и выпили водку, не чокаясь.
Мина чувствовала, как тяжело Щюре, и решилась помочь ему.
– Картину художника и игру артиста можно посмотреть, музыку композитора, исполняемую музыкантами, слушают, а как быть с романом, написанным, но не опубликованным, а если и опубликованным, то в очень маленьком тираже, чтобы присвоить себе большую часть бюджетных средств, выделенных на издание этого романа? Роман есть, но его будто и нет. Его никто не читал, но он есть, он насыщает духовной пространство своей энергией…
– Графоманы пишут романы, – с горечью возразил Щюра, – и их издают по-настоящему большими тиражами, их покупают, читают, а потом по ним ещё и снимают кинофильмы… Что это?! Что ты скажешь об этом?
– Всё просто, – мудро улыбнулась пьяненькая Мина, любящая именно в таком полу-взвешенном состоянии пофилософствовать, – у многих читателей происходит переоценка нечитабельно-скучной литературы, над которой они прежде парились. В восприятии нескольких поколений она заменяется интересной литературой с занимательными текстами для развлечения толпы, в которой и школьник, и компьютерный программист, и старик-пенсионер – одинаково поймут и однозначно оценят легко воспринимаемый текст с захватывающим сюжетом. Короче, занудливая литература типа тургеневского романа «Отцы и дети», – вчерашний день литературы…
– А я? – захныкал Щюра.
– Ты – даже хуже Тургенева, – вынуждена была признать Мина, – я его романы «Дворянское гнездо», «Отцы и дети» и рассказ «Муму» осилила, а твой роман – не смогла, я его бросила на середине, почувствовав, что становлюсь идиоткой…
Щюра обиделся и принялся прятать полные и початые бутылки в стол.
– Да ты чего? – всколыхнулся Моня, до этого с мудрой улыбкой слушавший бестолковый разговор своих пьяных друзей, – Нельзя так близко принимать к сердцу болтовню Мины…
– Это не болтовня! – теперь обиделась Мина. – Я диссертацию писала! Ещё немного – и дописала бы, но…
– Ты забухала и не могла остановиться несколько лет, – безжалостно закончил за неё Щюра. – Это я приучил тебя к тому, что сначала надо поработать, а потом, сделав необходимое и выполнив все поручения, можно и выпить в кругу друзей, которые не позволят тебе скатиться в социальную клоаку.
– Ну и что? Ну и что? – раскраснелась от обиды Мина. – Я хоть стихи пишу человеческие, а не про Родину-мать, которую пустили по кругу оккупанты и захватчики!
– О чём вы говорите? – Моня хлопнул по столу подвернувшейся под руку тоненькой брошюркой главного записывателя, значившуюся в его биографии «книгой переводов», – Разговор пошёл о литературе как об искусстве? Так продолжим его…
– Давай продолжим, – согласился Щюра и начал выставлять на стол убранные было бутылки.
– Ты можешь представить себя напёрсточником? – спросил Моня своего друга-начальника.
– Ёще как, – депутат-коммунар криво улыбнулся, – ты меня в начале девяностых научил крутить-вертеть, потому что всё шло к тому, чтобы именно этим зарабатывать хлеб…
Щюра прикрыл глаза и представил себя у наспех сооружённого из ящиков и картона стола, на котором он тремя одноразовыми стаканчиками гонял лёгкий шарик. Щюра тогда уже был записывателем, и чтобы его не узнали, к настоящим усам присоединял накладную окладистую бородку.
– Кручу-верчу куда хочу, – приговаривал Щюра, нарочито медленно перебрасывая шарик из-под одного стаканчика под другой. Вокруг застыли, вперив напряжённые взгляды на стаканчики, несколько ротозеев-зевак, вряд рискнувших сыграть.
К Щюре подходит молодой, ещё не такой толстый Моня и достаёт деньги.
– Кручу-верчу куда хочу, – приговаривает Щюра и в какой-то момент делает несколько стремительных перебросок шарика, а потом также неожиданно останавливается.
Все вокруг в напряжении ждут решения игрока Мони, и тот небрежно тыкает своими деньгами в один из стаканчиков, под которым действительно оказывается шарик.
Щюра с видимым неудовольствием передаёт выигрыш «везунчику».
– Не нравится платить-то? – подходит потенциальный игрок – мужик лет пятидесяти с грубыми руками плотника и каменщика. – А ну давай!
Щюра крутит-вертит – и мужик проигрывает, потом ещё, плотом ещё…
Тут через небольшую толпу к игровому столику протискивается Мина – молодая, но уже поддатая.
– Дайте сыграть даме, – заявляет Мина, – не кручу я, не верчу – сыграть и выиграть хочу!
Толпа одобрительно шумит и даёт Мине место. Мина естественно выигрывает, оставляя Щюру без только что выигранных денег. Так что, если неожиданно нагрянут менты, – у Щюры денег они не найдут и не отнимут…
– Представил? – голос Мони словно выдернул Щюру из далёкого прошлого. – Но это ещё не искусство… Это примитив… А вот сейчас будет действительно искусство…
В это утро, когда команды напёрстнечников собирались на свой мошеннический труд, Моня подошёл к Щюре, старательно разминающему пальцы и кисти рук.
– Сегодня у тебя будет четыре стаканчика, – старшой напёрсточников подал Щюре стаканчики, похожие на обычные разовые стаканчики только цветом и размером.
– Как вертеть четыре? – почти с ужасом вылупился Щюра на Моню, – так не положено…
Моня только кивнул на раскладной столик для тренировок новичков, и Щюра удивил даже видавших виды наперсточников-кидал. Стаканчки сливались в своём движении, таившим в себе заветный шарик.
На рынке у главного корпуса вокруг Щюры сразу собрались работяги, но не их ждал Моня, являющийся не последним членом ОПГ, имеющей сильные связи в Москве.
О ГКЧП было известно заранее, и никто особенно не волновался, но Янаев и его подельники пошли на подлость. Они подключили к защите ГКЧП инопланетный экипаж, базирующийся на Антарктиде ещё с 1956 года. Космонавты с планеты Нахнах участвовали в совместных разработках и экспериментах с советскими учёными и военными, но обычно не вмешивались в политические процессы.
На этот раз их попросили вмешаться. Инопланетным бойцам потребовался бы один миг, чтобы уничтожить всё живое в «Белом доме» и на прилегающей территории. О Ельцине и его подельниках осталась бы только плохая память…
Инопланетяне не торопясь направились к столице. Было обычное утро стандартного вторника. По всей стране напёрсточники работали с населением, зарабатывая деньги на будущую скупку ваучеров. По всей стране вообще-то непьющие люди выстраивались в длинные очереди, чтобы получить по карточке свои бутылки водки…
Всё было как всегда, но в одном месте у напёрсточника на столе крутилось не три, а четыре стаканчика. Такого никогда не было и требовало немедленного выяснения.
Перед напёрсточником Щюрой материализовались трое толстенных мужиков с невыразительное внешностью.
– Кручу-верчу кого хочу, кручу верчу куда хочу, – приговаривал будущий главный записыватель, гоняя по картонному столику четыре стаканчика.
– Играть, – медленно выговорил самый толстый мужик.
«Тормоз», – подумал Щюра, краем глаза замечая, что троих мужиков плотно окружают Моня со своими «быками».
– Ваша ставка? – продолжая крутить стаканчики, поинтересовался будущий поэт-переводчик с языков народов Севера. Ставка была стабильная, но тут могли быть приятные неожиданности.
Так и получилось. Главный толстяк достал пачку новеньких павловских сотенок.
Щюра ещё пару секунд продолжал крутить и остановился. Ни под одним из стаканчиков шарика не было.
Толстяк ткнул в крайний стаканчик. Щюра поднял его и обомлел, увидев шарик. Он стал поднимать другие стаканчики, и там тоже были шарики – точно такие, какой был нацеплен на ноготь большого пальца Щюры.
– И чего? – с трудом выдавил из себя Щюра.
– Я выиграл, – заявил толстяк, убирая назад пачку сотенных с гордым профилем Ильича.
– Отсоси, – устало и отстранённо отвечал Щюра.
– Я забираю стаканы, – толстяк одновременно протянул свои пятерни к стаканчикам.
В это время за спинами толстяков ребята Мони стремительно развернули громадный полиэтилен и с головой накрыли им троицу. У всех «быков» в руках оказались выкидные ножи, сверкающими лезвиями которых толстяки были прошиты по несколько раз. Раздалось шипенье, запахло аммиаком, а полиэтилен оказался почти пустым. Толстяки словно сдулись, как воздушные шарики…
– Вот так было побеждено ГКЧП! – объявил Моня, когда Щюра оказался в XXI веке со всем набором своих титулов, включая фиктивного научного сотрудника. – Вот это и есть искусство!
– Я ничего не понял, – признался главный записыватель, смутно ощущающий, что целый пласт жизни выпал из его памяти. – А при чём тут литература?
– А литература вообще здесь ни при чём, потому что ни ты, ни я, ни всё, что мы пишем, не имеет к литературе никакого отношения, – ответил Моня.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат», № 30 (689)
