Главный местечковый записыватель Щюра к своему последнему юбилею окончательно заматерел. Есть он переставал только в туалете, да и то не всегда, а сходить по малой нужде мог и не выходя из-за стола – выручали взрослые подгузники, придающие Щюре ещё больше солидности.
Куда бы Щюра ни заходил, где бы ни оказывался, он говорил о предстоящем юбилее.
– Жду вас всех с подарками, – радушно объявлял коммунарский депутат и записывательский научный сотрудник. – Буду рад любым подаркам, достойным такого выдающегося человека как я.
В бюджете области изыскивали дополнительные средства и на всех основаниях обжимали социальную сферу.
– У нас нет свободных средств финансирования, – объясняли просителям в местечковом минфине, – у нас юбилей Щюры на носу!
В министерстве культуры все готовились к предстоящему чествованию Щюры.
Назревало что-то безобразное.
В этот день Щюра зашёл в обком компартии, потом посидел в зале заседаний в думе, а затем ближе к вечеру пришёл в офис записывателей, чтобы посидеть за столом с Моней и Миной.
Стол уже был накрыт.
Щюра уселся во главе стола, разлил и поднял первый тост.
– За меня и мой юбилей! – тихо, но значительно произнёс он, выпил и встал, чтобы закрыть шторы на окнах, дабы уберечься от нескромных взглядов прохожих.
Он делал своё дело, когда у него за спиной раздался дикий хохот Мони и Мины.
– Вы чего? – растерялся Щюра, повернувшись к друзьям-подчинённым.
– Это что? – давилась смехом Мина. – Предъюбилейный рекламный ход?
– Какой ход? – не понимал Щюра.
– Сними пиджак! – хохотал Моня.
На спине светлого костюмного пиджака чёрным маркером было начертано «Щюра».
– Кто это мог сделать?!
Подумав и прикинув, записыватели решили, что надпись на спине мог сделать кто угодно из тех, с кем общался Щюра.
Щюру не любили везде. Минкульту и обкому компартии главного записывателя навязал всесильный Белый Зуб, а депутаты недолюбливали Щюру, потому что в отличие от них он заимел мандат, не потратив ни копейки из своего кармана.
– Это был лучший мой костюм, – причитал Щюра, – брюки без пиджака носить нельзя – я их в поясе расшил и вставку сделал из другого материала…
– В химчистку отнеси, – посоветовал практичный Моня.
– Всё равно след останется, – цинично возразила Мина, – хотя я вот не понимаю, чего вы так всполошились? Вон у полицейских на спине написано «полиция» и они не волнуются. Вот если бы написали «Олег» – тогда, конечно, конфуз…
На следующий день в минкульте ожидалась важная встреча с представителями издательства, которое взялось за полное собрание сочинений главного записывателя за счёт бюджетных средств.
Деловая встреча прошла продуктивно. Седьмой том, который до этого нечем было занять, решили забить коммунистической публицистикой Щюры, где тот проклинал всеми возможными проклятьями капиталистический строй, царящий вокруг.
Представители коммерческого издательства были немного ошарашены, но не показывали вида – для них главное, что им заплатили сполна.
Щюра остался доволен, но когда он вернулся в свой родной офис, оказалось, что на спине его почти нового темно-коричневого пиджака, входящего в состав английской классической тройки, написано флуоресцентной краской «Щюра».
То, что краска именно флуоресцентная, первой догадалась Мина. Поэтесса незамедлительно выключила в офисе свет и долго любовалась светящейся надписью.
У Щюры оставалось ещё семь костюмов, но коммунарский депутат решил не рисковать, – и со следующего дня стал ходить в рубашках навыпуск, поминутно стремительно оборачиваясь и стараясь, чтобы за спиной у него никого не было.
Здесь начались новые испытания для юбиляра.
Возвращаясь после напряжённого дня в офис, чтобы отдохнуть там за бутылками водки с дружками-алкашами, Щюра с удивлением обнаружил почти на каждом доме надпись «Здесь был Щюра». Главный записыватель пришёл в ужас: ведь общественность могла подумать, что эти надписи являются самопиаром депутата и псевдонаучного сотрудника.
Но немного погодя Щюра успокоился.
Никакой общественности в его городе не было.
Если бы она была, то его давно поставили бы на место – на место посредственного записывателя-любителя. Он мог бы в этом случае сколько угодно издавать свой роман под разными названиями, но только за свой счёт, а не за счёт бюджета.
Щюре стало тревожно. Подобные надписи могли возродить в его городе общественное мнение в виде возмущения возвеличиванием ничтожества, чем и являлся старый Щюра. Именно этого явно хотели те, кто организовал надписи. Хотя, конечно, дурацкие граффити могли быть обычным приколом любителей пошутить.
Неожиданно все эти размышления отошли на задний план, – Щюре срочно потребовалось в туалет. Рядом красовалось рекламой кафе «Дружба», куда Щюра незамедлительно зашёл, заказал 100 граммов водки, после чего быстрым шагом зарулил в ватерклозет.
Над писсуаром, куда облегчался главный записыватель, синим маркером значилось «Здесь был Щюра».
Справив нужду, Щюра тщательно застегнулся, достал из неразлучного портфеля маркер синего цвета и задумался.
Можно было просто заретушировать надпись, можно было дописать «Лойфман» или «Эльбрус» – в этом случае надпись уводила от толстопузого предъюбиляра…
– Вандализмом занимаешься?! – загремело у Щюры над ухом.
Он обернулся. Перед ним стоял огромный полицейский в звании лейтенанта.
– Я ничем не занимаюсь, – испугался Щюра.
– Срочно высылайте машину с нарядом на кафе «Дружба», – сообщил полицейский в рацию, весело поглядывая на Щюру и надпись на туалетном кафеле, – Мастера сортирного граффити забрать надо…
– Вы не смеете! – возмутился Щюра, – я депутат, я кавалер орденов! Я коммунар! Моё задержание будет расценено как расправа с оппозицией!
– Никакой расправы, – лениво объяснил полицейский, – ты занимался вандализмом…Я тебя даже сфоткал…
– Я буду звонить! – заверещал Щюра, опасливо косясь на гигантского полицейского.
– Звони, – разрешил без раздумий лейтенант.
Щюра набирал все номера Белого Зуба, но бывший Мальвина-Фиолет не ответил ни по одному. В последнее время верный дружок Щюры в своих карьерных планах нацелился на столицу и, скорее всего, в настоящее время пребывал там. Тогда Щюра позвонил Моне.
Прибыла машина наряда.
– Пойдём, художник, – улыбнулся полицейский.
– Я не пойду! – Щюра помахал своим депутатским мандатом.
В следующее мгновение обе жирные руки главного записывателя оказались в одной огромной руке лейтенанта полиции, и тот повёл Щюру на выход.
В отделении Щюру быстро оформили, и он оказался в обезьяннике.
Войдя, он и не подумал здороваться, но присутствующие на него и не обратили внимания – все сгрудились у бородатого мужчины, так свободно сидящего на лавке, будто он в гостях, а не в отделении полиции.
– А какой смысл цепляться за жизнь, если тебе за шестьдесят? – с улыбкой говорил он, явно продолжая давно начатый разговор. – Понятно, если тебе двадцать, ты ничего не знаешь и перед тобой вся жизнь, тогда, конечно, надо карабкаться и подпрыгивать пока есть силы…
– Но ты ещё здоровый, – протянул кто-то обитателей узилища.
– Вот и надо уходить здоровым, – кивнул бородатый.
– А как ты уйдёшь? – тихо спросил кто-то.
– Этим летом доберусь до моря, зайду в него и буду плыть до тех пор, пока есть силы… Так что то и не самоубийство будет… Утонул и утонул…
Борода помолчал а потом, как бы продолжая, прочитал стих:
Эта жизнь не санаторий –
Процедурный кабинет.
На стене сверкает море.
Море шепчет: «Ты – поэт».
А кругом мелькают бабы.
Не ленись – свою лови.
Будь готов, что станешь слабым
От безумия любви…
Я прошёл все процедуры,
Жизни сдулся карнавал,
На прощанье «Здесь был Щюра»
Я на стенах написал.
У Щюры даже мысли не было познакомиться с тёзкой. Тот был ему, орденоносцу и лауреату премий, противен до невозможности.
– Товарищи полицейские! – воззвал Щюра, – Я хочу дать показания на настоящего вандала!
Когда Моня приехал за другом, главный записыватель был свободен и с деланным интересом рассматривал стенды с информацией, стараясь держаться подальше от решётки с задержанными, которые успели до освобождения выродка выбить ему пару-тройку вставных зубов.
Из отделения полиции униженный и оскорблённый по жизни Щюра выходил под громовой хохот всех его обитателей.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат», № 26 (685)
AST-NEWS.ru
Куда бы Щюра ни заходил, где бы ни оказывался, он говорил о предстоящем юбилее.
– Жду вас всех с подарками, – радушно объявлял коммунарский депутат и записывательский научный сотрудник. – Буду рад любым подаркам, достойным такого выдающегося человека как я.
В бюджете области изыскивали дополнительные средства и на всех основаниях обжимали социальную сферу.
– У нас нет свободных средств финансирования, – объясняли просителям в местечковом минфине, – у нас юбилей Щюры на носу!
В министерстве культуры все готовились к предстоящему чествованию Щюры.
Назревало что-то безобразное.
В этот день Щюра зашёл в обком компартии, потом посидел в зале заседаний в думе, а затем ближе к вечеру пришёл в офис записывателей, чтобы посидеть за столом с Моней и Миной.
Стол уже был накрыт.
Щюра уселся во главе стола, разлил и поднял первый тост.
– За меня и мой юбилей! – тихо, но значительно произнёс он, выпил и встал, чтобы закрыть шторы на окнах, дабы уберечься от нескромных взглядов прохожих.
Он делал своё дело, когда у него за спиной раздался дикий хохот Мони и Мины.
– Вы чего? – растерялся Щюра, повернувшись к друзьям-подчинённым.
– Это что? – давилась смехом Мина. – Предъюбилейный рекламный ход?
– Какой ход? – не понимал Щюра.
– Сними пиджак! – хохотал Моня.
На спине светлого костюмного пиджака чёрным маркером было начертано «Щюра».
– Кто это мог сделать?!
Подумав и прикинув, записыватели решили, что надпись на спине мог сделать кто угодно из тех, с кем общался Щюра.
Щюру не любили везде. Минкульту и обкому компартии главного записывателя навязал всесильный Белый Зуб, а депутаты недолюбливали Щюру, потому что в отличие от них он заимел мандат, не потратив ни копейки из своего кармана.
– Это был лучший мой костюм, – причитал Щюра, – брюки без пиджака носить нельзя – я их в поясе расшил и вставку сделал из другого материала…
– В химчистку отнеси, – посоветовал практичный Моня.
– Всё равно след останется, – цинично возразила Мина, – хотя я вот не понимаю, чего вы так всполошились? Вон у полицейских на спине написано «полиция» и они не волнуются. Вот если бы написали «Олег» – тогда, конечно, конфуз…
На следующий день в минкульте ожидалась важная встреча с представителями издательства, которое взялось за полное собрание сочинений главного записывателя за счёт бюджетных средств.
Деловая встреча прошла продуктивно. Седьмой том, который до этого нечем было занять, решили забить коммунистической публицистикой Щюры, где тот проклинал всеми возможными проклятьями капиталистический строй, царящий вокруг.
Представители коммерческого издательства были немного ошарашены, но не показывали вида – для них главное, что им заплатили сполна.
Щюра остался доволен, но когда он вернулся в свой родной офис, оказалось, что на спине его почти нового темно-коричневого пиджака, входящего в состав английской классической тройки, написано флуоресцентной краской «Щюра».
То, что краска именно флуоресцентная, первой догадалась Мина. Поэтесса незамедлительно выключила в офисе свет и долго любовалась светящейся надписью.
У Щюры оставалось ещё семь костюмов, но коммунарский депутат решил не рисковать, – и со следующего дня стал ходить в рубашках навыпуск, поминутно стремительно оборачиваясь и стараясь, чтобы за спиной у него никого не было.
Здесь начались новые испытания для юбиляра.
Возвращаясь после напряжённого дня в офис, чтобы отдохнуть там за бутылками водки с дружками-алкашами, Щюра с удивлением обнаружил почти на каждом доме надпись «Здесь был Щюра». Главный записыватель пришёл в ужас: ведь общественность могла подумать, что эти надписи являются самопиаром депутата и псевдонаучного сотрудника.
Но немного погодя Щюра успокоился.
Никакой общественности в его городе не было.
Если бы она была, то его давно поставили бы на место – на место посредственного записывателя-любителя. Он мог бы в этом случае сколько угодно издавать свой роман под разными названиями, но только за свой счёт, а не за счёт бюджета.
Щюре стало тревожно. Подобные надписи могли возродить в его городе общественное мнение в виде возмущения возвеличиванием ничтожества, чем и являлся старый Щюра. Именно этого явно хотели те, кто организовал надписи. Хотя, конечно, дурацкие граффити могли быть обычным приколом любителей пошутить.
Неожиданно все эти размышления отошли на задний план, – Щюре срочно потребовалось в туалет. Рядом красовалось рекламой кафе «Дружба», куда Щюра незамедлительно зашёл, заказал 100 граммов водки, после чего быстрым шагом зарулил в ватерклозет.
Над писсуаром, куда облегчался главный записыватель, синим маркером значилось «Здесь был Щюра».
Справив нужду, Щюра тщательно застегнулся, достал из неразлучного портфеля маркер синего цвета и задумался.
Можно было просто заретушировать надпись, можно было дописать «Лойфман» или «Эльбрус» – в этом случае надпись уводила от толстопузого предъюбиляра…
– Вандализмом занимаешься?! – загремело у Щюры над ухом.
Он обернулся. Перед ним стоял огромный полицейский в звании лейтенанта.
– Я ничем не занимаюсь, – испугался Щюра.
– Срочно высылайте машину с нарядом на кафе «Дружба», – сообщил полицейский в рацию, весело поглядывая на Щюру и надпись на туалетном кафеле, – Мастера сортирного граффити забрать надо…
– Вы не смеете! – возмутился Щюра, – я депутат, я кавалер орденов! Я коммунар! Моё задержание будет расценено как расправа с оппозицией!
– Никакой расправы, – лениво объяснил полицейский, – ты занимался вандализмом…Я тебя даже сфоткал…
– Я буду звонить! – заверещал Щюра, опасливо косясь на гигантского полицейского.
– Звони, – разрешил без раздумий лейтенант.
Щюра набирал все номера Белого Зуба, но бывший Мальвина-Фиолет не ответил ни по одному. В последнее время верный дружок Щюры в своих карьерных планах нацелился на столицу и, скорее всего, в настоящее время пребывал там. Тогда Щюра позвонил Моне.
Прибыла машина наряда.
– Пойдём, художник, – улыбнулся полицейский.
– Я не пойду! – Щюра помахал своим депутатским мандатом.
В следующее мгновение обе жирные руки главного записывателя оказались в одной огромной руке лейтенанта полиции, и тот повёл Щюру на выход.
В отделении Щюру быстро оформили, и он оказался в обезьяннике.
Войдя, он и не подумал здороваться, но присутствующие на него и не обратили внимания – все сгрудились у бородатого мужчины, так свободно сидящего на лавке, будто он в гостях, а не в отделении полиции.
– А какой смысл цепляться за жизнь, если тебе за шестьдесят? – с улыбкой говорил он, явно продолжая давно начатый разговор. – Понятно, если тебе двадцать, ты ничего не знаешь и перед тобой вся жизнь, тогда, конечно, надо карабкаться и подпрыгивать пока есть силы…
– Но ты ещё здоровый, – протянул кто-то обитателей узилища.
– Вот и надо уходить здоровым, – кивнул бородатый.
– А как ты уйдёшь? – тихо спросил кто-то.
– Этим летом доберусь до моря, зайду в него и буду плыть до тех пор, пока есть силы… Так что то и не самоубийство будет… Утонул и утонул…
Борода помолчал а потом, как бы продолжая, прочитал стих:
Эта жизнь не санаторий –
Процедурный кабинет.
На стене сверкает море.
Море шепчет: «Ты – поэт».
А кругом мелькают бабы.
Не ленись – свою лови.
Будь готов, что станешь слабым
От безумия любви…
Я прошёл все процедуры,
Жизни сдулся карнавал,
На прощанье «Здесь был Щюра»
Я на стенах написал.
У Щюры даже мысли не было познакомиться с тёзкой. Тот был ему, орденоносцу и лауреату премий, противен до невозможности.
– Товарищи полицейские! – воззвал Щюра, – Я хочу дать показания на настоящего вандала!
Когда Моня приехал за другом, главный записыватель был свободен и с деланным интересом рассматривал стенды с информацией, стараясь держаться подальше от решётки с задержанными, которые успели до освобождения выродка выбить ему пару-тройку вставных зубов.
Из отделения полиции униженный и оскорблённый по жизни Щюра выходил под громовой хохот всех его обитателей.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат», № 26 (685)
