Главный местечковый записыватель Щюра всегда любил праздник Первомая.
В советское время в этот день пили с утра – по дороге к месту формирования колонны, пили во время движения колонны и на остановках демонстрации. Потом пили в помещении союза записывателей…
Конечно, в колоннах Щюра был одним из многих, а не главным, что портило ему впечатление от праздника…
Когда наступила власть капитала, Щюра участвовал исключительно в крестных ходах. Здесь он был также одним из многих. Ему не доверяли даже нести икон и крестов.
После того, как Щюра вступил в Компартию и стал первым секретарём горкома Компартии, он стал с нетерпением ждать первомайской демонстрации.
И вот первомай настал.
Щюра крепко поддал перед выходом из дома. Он шёл к месту сбора коммунаров, с удовольствием ощущая в карманах пиджака плоские коньячные бутылки. Иногда Щюра останавливался и, принимая позу горниста, отсасывал небольшое количество жгуче-бодрящего напитка.
На месте сбора коммунаров Щюру ждало радостное известие – он должен был возглавлять колонну Компартии и выкрикивать речёвки-лозунги, которые за ним повторяла бы жиденькая колонная комунаров. Для этого Щюре вручили шпаргалку с лозунгами к Первомаю.
Щюра шёл впереди коммунарской колонны. Впереди пьяно мотались из стороны в сторону спины демонстрантов какого-то бюджетного учреждения, а за спиной самого Щюры двигалось коммунарское движение всего региона. Шпаргалку Щюра потерял и теперь соображал, какие лозунги можно провозглашать на 1 Мая. Он, как ему казалось, сделал небольшой глоток коньяка из плоской бутылки и, неожиданно для самого себя заорал дурным голосом.
– Россия – революция – коммунизм!
Позади Щюры послышались скорбные стоны членов бюро обкома, но колонна, состоящая из подвыпивших стариков-коммунаров, радостно повторила лозунг.
– К столетию Великого Октября даёшь новый Октябрь!
Колонна послушно повторила лозунг с задорным привизгом.
Кто-то сзади дёрнул Щюру за полу пиджака.
– Ты с ума сошёл?! – Щюра узнал противный голос первого секретаря обкома. – Нас же разгонят сейчас!
– За Россию социалистическую! – заорал Щюра и неожиданно понял, что всё вокруг изменилось.
Он шёл явно в первомайской праздничной колонне, но уже совершенно другого времени. Демонстранты, одетые бедно и немодно, несли портреты не с изображением Зюганова, а Брежнева и всего «застойного» политбюро.
– Мужик, ты перепил или не допил? – кто-то снисходительно похлопал ошарашенного Щюру по плечу. – Ты забыл, что мы уже живём в эпоху развитого социализма? Смотри – а то в дурке напомнят…
Щюра не мог идти дальше, он выбрался из колонны и оказался на тротуаре, среди таких же потерявшихся демонстрантов.
Главный записыватель буквально остолбенел. Он не знал куда идти и что делать. Рука сама собой потянулась карману пиджака и вынула плоскую ополовиненную бутылочку с коньяком.
– Чего, фофан раскорячился? – послышалось за спиной Щюры и он обернулся с намерением дать отпор грубияну.
Щюра увидел перед собой самого себя – только безусого и на сорок лет моложе.
Молодой Щюра в обнимку с молодым Моней рассматривали старого Щюру с пьяной снисходительностью.
– С дороги, падла престарелая! – распорядился безусый Щюра.
– Да я тебя, сопляк, в порошок сотру! – заревел усатый Щюра и сразу получил мощный джеб в область левого глаза в исполнении молодого Мони…
Щюра не упал, хотя мир вокруг закрутился вокруг него…
Он снова шёл в колонне демонстрантов, но вокруг были бедно одеты люди с красными застиранными флагами, портретами Хрущёва и дешёвыми макетами королевы полей – кукурузы.
– А вас здесь не было! – сунулся к Щюре гражданин с крысиной мордочкой, – вы не из нашей колонны.
– Шпион, шпион американский, – приглушённо зашумели вокруг.
Главный записыватель ловко увернулся от хватающих рук, и бросился к тротуару, на котором толпился народ, но уже не такой бдительный. Пробираясь между гуляющими, Щюра наступил кому-то на ногу.
– Куда прёшь, баран? – заорал на секретаря будущего горкома Компартии совсем неинтеллигентный гражданин лет под сорок, в котором Щюра узнал своего геройского отца, прошедшего всю Великую войну, форсируя реки исключительно в одних ботинках.
– Куда лезешь, скотина безрогая? – продолжал возмущаться папа Щюры, а рядом с ним стояла беременная женщина, в которой будущий записыватель, научный сотрудник и депутат узнал свою маму.
«Это я у неё внутри», – пролетело в сознании Щюры, но отвлекаться было нельзя, потому что на него наступал не на шутку разозлившийся отец.
Дело было в том, что отец Щюры был обут в белые, начищенные зубным порошком тапочки, которые в месте, где на них наступил Щюра, были уже не белыми, а грязно-серыми.
– Я ж тебя сейчас как вошь разотру! – папа Щюры выхватил изо рта недокуренную папироску «Север», скомкал её и бросил в Щюру, но не попал, что его тоже возмутило. – Сука! – заверещал отец будущего записывателя и начал сдергивать с себя одежду. В сторону полетел пиджак, белая, тоже начищенная зубным порошком, кепка.
Щюра, неожиданно почувствовавший сыновье почтение к своему отцу, который был лет на двадцать младше его, поднял кепку и осторожно отряхнул её. Кепка из белой стала грязно-серой.
Отец не понял сыновьего порыва, развернулся в врезал Щюре в правый глаз…
И снова Щюра оказался в праздничной колонне. Демонстранты с непомерным восторгом несли множество портретов Сталина. Вокруг богато одетого Щюры толпились нищие люди. Главный записыватель почувствовал себя неуютно. На него оборачивались, те, кто поближе осторожно и с благоговением прикасался к дорогой ткани итапьянского костюма записывателя, который всю жизнь нигде не работал.
– Это не наш человек, – произнёс кто-то, и все окружающие Щюру люди отпрянули от него.
Подвыпивший Щюра неожиданно для самого себя начал читать стихи Есенина из сборника «Москва кабацкая»:
…Шум и гам в этом
логове жутком,
Но всю ночь, напролёт, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт…
Это только обострило и так напряжённую ситуацию.
– Ваши документ, гражданин! – козырнул возникший ниоткуда сержант милиции.
– А вот и полиция! – обрадовался неизвестно чему Щюра и прямо на глазах у советского часового правопорядка хлебнул коньяка.
– Документы, гражданин, – сержант дрожал от ярости за то, что его обозвали полицейским.
Щюра достал из карманов целую охапку документов и продемонстрировал их, не отдавая милиционеру.
Сам Щюра представлял собой пьяного толстяка с двумя фингалами вокруг маленьких и узких глазок. Милиционер вгляделся и ахнул – большинство документов Щюры украшал ненавистный советским людям тридцатых годов двуглавый имперский орёл.
– Пройдёмте, гражданин, – вкрадчиво, но с заметной угрозой процедил милиционер.
– Атас! – заорал Щюра и, лихорадочно рассовывая документы по карманам, бросился от часового правопорядка, но, потеряв ориентацию, врезался своим жирным лбом в столб.
Всё закружилось в голове у Щюры, потом померкло, но затем он снова шагал в очередной демонстрации.
Здесь не было портретов, только впереди колонны мелькало совершенно непраздничное красное знамя.
Демонстрация, состоящая из бомжеватых работяг, мрачно распевала «Варшавянку»
…Нам ненавистны
тиранов короны,
Цепи народа-страдальца мы чтим,
Кровью народной залитые троны
Кровью мы наших врагов обагрим…
– Казаки! – испуганно закричал кто-то впереди.
Ошибки быть не могло – на демонстрацию с гиканьем мчались казаки, размахивая нагайками.
Демонстрация мгновенно превратилась в толпу испуганных людей.
Началась порка.
– Товарищи! – закричал Щюра. - Держитесь вместе, не поддавайтесь панике!
Но после первого же удара вдоль жирной спины Щюра сам поддался панике и бросился к ближайшей подворотне, но добежать не успел – его настиг жёсткий удар по филейной части. На этот раз на конце нагайки был не плоский шлепок, а свинцовый шарик, который при ударе распорол дорогие брюки, уцелевшие при всех предыдущих перебросках во времени…
Щюра вновь оказался в своём времени, впереди колонны коммунаров. Как он изменился! Глаза окружали ставшие фиолетовыми фингалы, на лбу красовалась огромная шишка, а брюки сзади свисали клочьями, открывая белые труселя в цветочек.
Подбежавшие соратники прикрыли Щюру со всех сторон транспарантами, но впечатление от праздника было испорчено безвозвратно.
Вечером Щюра сидел в компании Мони и Мины в офисе записывателей.
– Что это было? – в который раз спрашивал себя и своих друзей-подчинённых Щюра, заливая горе тёплой как сакэ водкой.
– Это было перемещением во времени, – в который уже раз объясняла совершенно нетрезвая, но по-прежнему здравомыслящая Мина. – Ты можешь гордиться этим.
Гордиться было нечем. Щюра был избит самим собой, отцом и может быть своим казаком-дедушкой. Он почти потерял веру во всё хорошее.
– Как коммунар ты должен гордиться ударами казачьей нагайки, – попробовала приободрить своего друга-начальника Мина.
– Мне никто не поверит, – пробурчал Щюра.
– А ты напиши про это приключение стихи, – посоветовал Моня и сразу подсказал начало стихотворения, а может быть, и будущей поэмы, – «Меня порол казак нагайкой…»
Щюра зарыдал. Вся его жизнь с попрошайничеством, мошенничеством, с выдуманными предками-казаками и подвигами сумасшедшего отца показалась ему жалкой и отвратительной.
– Никаких казаков у меня в роду не было! – сквозь слёзы твердил Щюра. – Никогда не напоминайте мне об этих извергах!
Посиделки в офисе закончились на этот раз дикой пьянкой, несуразной вознёй троих жирных записывателей, издающих совершенно негармоничные звуки и грубейшую брань.
Впоследствии поэтесса Мина отозвалась на это событие стихами, где звучала откровенная горечь разочарования в жизни, не свойственная её оптимистическому творчеству:
…Далёкий берег станет ближе,
Когда уйдут мои друзья…
Да, здесь совсем не как в Париже,
Но делать ТАК нигде нельзя…
Впрочем, на следующий день все трое вели себя так, словно ничего особенного не случилось.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат», № 17 (675)
AST-NEWS.ru
В советское время в этот день пили с утра – по дороге к месту формирования колонны, пили во время движения колонны и на остановках демонстрации. Потом пили в помещении союза записывателей…
Конечно, в колоннах Щюра был одним из многих, а не главным, что портило ему впечатление от праздника…
Когда наступила власть капитала, Щюра участвовал исключительно в крестных ходах. Здесь он был также одним из многих. Ему не доверяли даже нести икон и крестов.
После того, как Щюра вступил в Компартию и стал первым секретарём горкома Компартии, он стал с нетерпением ждать первомайской демонстрации.
И вот первомай настал.
Щюра крепко поддал перед выходом из дома. Он шёл к месту сбора коммунаров, с удовольствием ощущая в карманах пиджака плоские коньячные бутылки. Иногда Щюра останавливался и, принимая позу горниста, отсасывал небольшое количество жгуче-бодрящего напитка.
На месте сбора коммунаров Щюру ждало радостное известие – он должен был возглавлять колонну Компартии и выкрикивать речёвки-лозунги, которые за ним повторяла бы жиденькая колонная комунаров. Для этого Щюре вручили шпаргалку с лозунгами к Первомаю.
Щюра шёл впереди коммунарской колонны. Впереди пьяно мотались из стороны в сторону спины демонстрантов какого-то бюджетного учреждения, а за спиной самого Щюры двигалось коммунарское движение всего региона. Шпаргалку Щюра потерял и теперь соображал, какие лозунги можно провозглашать на 1 Мая. Он, как ему казалось, сделал небольшой глоток коньяка из плоской бутылки и, неожиданно для самого себя заорал дурным голосом.
– Россия – революция – коммунизм!
Позади Щюры послышались скорбные стоны членов бюро обкома, но колонна, состоящая из подвыпивших стариков-коммунаров, радостно повторила лозунг.
– К столетию Великого Октября даёшь новый Октябрь!
Колонна послушно повторила лозунг с задорным привизгом.
Кто-то сзади дёрнул Щюру за полу пиджака.
– Ты с ума сошёл?! – Щюра узнал противный голос первого секретаря обкома. – Нас же разгонят сейчас!
– За Россию социалистическую! – заорал Щюра и неожиданно понял, что всё вокруг изменилось.
Он шёл явно в первомайской праздничной колонне, но уже совершенно другого времени. Демонстранты, одетые бедно и немодно, несли портреты не с изображением Зюганова, а Брежнева и всего «застойного» политбюро.
– Мужик, ты перепил или не допил? – кто-то снисходительно похлопал ошарашенного Щюру по плечу. – Ты забыл, что мы уже живём в эпоху развитого социализма? Смотри – а то в дурке напомнят…
Щюра не мог идти дальше, он выбрался из колонны и оказался на тротуаре, среди таких же потерявшихся демонстрантов.
Главный записыватель буквально остолбенел. Он не знал куда идти и что делать. Рука сама собой потянулась карману пиджака и вынула плоскую ополовиненную бутылочку с коньяком.
– Чего, фофан раскорячился? – послышалось за спиной Щюры и он обернулся с намерением дать отпор грубияну.
Щюра увидел перед собой самого себя – только безусого и на сорок лет моложе.
Молодой Щюра в обнимку с молодым Моней рассматривали старого Щюру с пьяной снисходительностью.
– С дороги, падла престарелая! – распорядился безусый Щюра.
– Да я тебя, сопляк, в порошок сотру! – заревел усатый Щюра и сразу получил мощный джеб в область левого глаза в исполнении молодого Мони…
Щюра не упал, хотя мир вокруг закрутился вокруг него…
Он снова шёл в колонне демонстрантов, но вокруг были бедно одеты люди с красными застиранными флагами, портретами Хрущёва и дешёвыми макетами королевы полей – кукурузы.
– А вас здесь не было! – сунулся к Щюре гражданин с крысиной мордочкой, – вы не из нашей колонны.
– Шпион, шпион американский, – приглушённо зашумели вокруг.
Главный записыватель ловко увернулся от хватающих рук, и бросился к тротуару, на котором толпился народ, но уже не такой бдительный. Пробираясь между гуляющими, Щюра наступил кому-то на ногу.
– Куда прёшь, баран? – заорал на секретаря будущего горкома Компартии совсем неинтеллигентный гражданин лет под сорок, в котором Щюра узнал своего геройского отца, прошедшего всю Великую войну, форсируя реки исключительно в одних ботинках.
– Куда лезешь, скотина безрогая? – продолжал возмущаться папа Щюры, а рядом с ним стояла беременная женщина, в которой будущий записыватель, научный сотрудник и депутат узнал свою маму.
«Это я у неё внутри», – пролетело в сознании Щюры, но отвлекаться было нельзя, потому что на него наступал не на шутку разозлившийся отец.
Дело было в том, что отец Щюры был обут в белые, начищенные зубным порошком тапочки, которые в месте, где на них наступил Щюра, были уже не белыми, а грязно-серыми.
– Я ж тебя сейчас как вошь разотру! – папа Щюры выхватил изо рта недокуренную папироску «Север», скомкал её и бросил в Щюру, но не попал, что его тоже возмутило. – Сука! – заверещал отец будущего записывателя и начал сдергивать с себя одежду. В сторону полетел пиджак, белая, тоже начищенная зубным порошком, кепка.
Щюра, неожиданно почувствовавший сыновье почтение к своему отцу, который был лет на двадцать младше его, поднял кепку и осторожно отряхнул её. Кепка из белой стала грязно-серой.
Отец не понял сыновьего порыва, развернулся в врезал Щюре в правый глаз…
И снова Щюра оказался в праздничной колонне. Демонстранты с непомерным восторгом несли множество портретов Сталина. Вокруг богато одетого Щюры толпились нищие люди. Главный записыватель почувствовал себя неуютно. На него оборачивались, те, кто поближе осторожно и с благоговением прикасался к дорогой ткани итапьянского костюма записывателя, который всю жизнь нигде не работал.
– Это не наш человек, – произнёс кто-то, и все окружающие Щюру люди отпрянули от него.
Подвыпивший Щюра неожиданно для самого себя начал читать стихи Есенина из сборника «Москва кабацкая»:
…Шум и гам в этом
логове жутком,
Но всю ночь, напролёт, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт…
Это только обострило и так напряжённую ситуацию.
– Ваши документ, гражданин! – козырнул возникший ниоткуда сержант милиции.
– А вот и полиция! – обрадовался неизвестно чему Щюра и прямо на глазах у советского часового правопорядка хлебнул коньяка.
– Документы, гражданин, – сержант дрожал от ярости за то, что его обозвали полицейским.
Щюра достал из карманов целую охапку документов и продемонстрировал их, не отдавая милиционеру.
Сам Щюра представлял собой пьяного толстяка с двумя фингалами вокруг маленьких и узких глазок. Милиционер вгляделся и ахнул – большинство документов Щюры украшал ненавистный советским людям тридцатых годов двуглавый имперский орёл.
– Пройдёмте, гражданин, – вкрадчиво, но с заметной угрозой процедил милиционер.
– Атас! – заорал Щюра и, лихорадочно рассовывая документы по карманам, бросился от часового правопорядка, но, потеряв ориентацию, врезался своим жирным лбом в столб.
Всё закружилось в голове у Щюры, потом померкло, но затем он снова шагал в очередной демонстрации.
Здесь не было портретов, только впереди колонны мелькало совершенно непраздничное красное знамя.
Демонстрация, состоящая из бомжеватых работяг, мрачно распевала «Варшавянку»
…Нам ненавистны
тиранов короны,
Цепи народа-страдальца мы чтим,
Кровью народной залитые троны
Кровью мы наших врагов обагрим…
– Казаки! – испуганно закричал кто-то впереди.
Ошибки быть не могло – на демонстрацию с гиканьем мчались казаки, размахивая нагайками.
Демонстрация мгновенно превратилась в толпу испуганных людей.
Началась порка.
– Товарищи! – закричал Щюра. - Держитесь вместе, не поддавайтесь панике!
Но после первого же удара вдоль жирной спины Щюра сам поддался панике и бросился к ближайшей подворотне, но добежать не успел – его настиг жёсткий удар по филейной части. На этот раз на конце нагайки был не плоский шлепок, а свинцовый шарик, который при ударе распорол дорогие брюки, уцелевшие при всех предыдущих перебросках во времени…
Щюра вновь оказался в своём времени, впереди колонны коммунаров. Как он изменился! Глаза окружали ставшие фиолетовыми фингалы, на лбу красовалась огромная шишка, а брюки сзади свисали клочьями, открывая белые труселя в цветочек.
Подбежавшие соратники прикрыли Щюру со всех сторон транспарантами, но впечатление от праздника было испорчено безвозвратно.
Вечером Щюра сидел в компании Мони и Мины в офисе записывателей.
– Что это было? – в который раз спрашивал себя и своих друзей-подчинённых Щюра, заливая горе тёплой как сакэ водкой.
– Это было перемещением во времени, – в который уже раз объясняла совершенно нетрезвая, но по-прежнему здравомыслящая Мина. – Ты можешь гордиться этим.
Гордиться было нечем. Щюра был избит самим собой, отцом и может быть своим казаком-дедушкой. Он почти потерял веру во всё хорошее.
– Как коммунар ты должен гордиться ударами казачьей нагайки, – попробовала приободрить своего друга-начальника Мина.
– Мне никто не поверит, – пробурчал Щюра.
– А ты напиши про это приключение стихи, – посоветовал Моня и сразу подсказал начало стихотворения, а может быть, и будущей поэмы, – «Меня порол казак нагайкой…»
Щюра зарыдал. Вся его жизнь с попрошайничеством, мошенничеством, с выдуманными предками-казаками и подвигами сумасшедшего отца показалась ему жалкой и отвратительной.
– Никаких казаков у меня в роду не было! – сквозь слёзы твердил Щюра. – Никогда не напоминайте мне об этих извергах!
Посиделки в офисе закончились на этот раз дикой пьянкой, несуразной вознёй троих жирных записывателей, издающих совершенно негармоничные звуки и грубейшую брань.
Впоследствии поэтесса Мина отозвалась на это событие стихами, где звучала откровенная горечь разочарования в жизни, не свойственная её оптимистическому творчеству:
…Далёкий берег станет ближе,
Когда уйдут мои друзья…
Да, здесь совсем не как в Париже,
Но делать ТАК нигде нельзя…
Впрочем, на следующий день все трое вели себя так, словно ничего особенного не случилось.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат», № 17 (675)
