Главный местечковый записыватель Щюра на публике боготворил Александра Сергеевича Пушкина, но внутренне ненавидел мулата, ставшего великим РУССКИМ поэтом.

Живи Щюра в США, он непременно стал бы членом ККК, но в РФ приходилось скрывать истинные чувства.

Неприязнь к чернокожим людям стала тайным наваждением Щюры, вылившимся в сдвиги во времени и пространстве.

Порой он неожиданно оказывался в африканской саванне, где ревели слоны и львы, а мимо Щюры, совершенно не обращая на него внимания, бегали обнажённые чернокожие мужчины и женщины.

Щюру замечали только дети. Они пытались заговорить с Щюрой, а когда это не удалось, принялись учить его своему наречию.

Научить Щюру оказалось невозможно.

Дети быстро освоили язык Толстого и Зюганова и начали расспрашивать Щюру о его жизни, работе и увлечениях.

Когда речь зашла о кино, Щюра не нашел ничего лучшего, как ляпнуть об увлечении творчеством Виторио де Сика.

- Сика! Сика! – расхохотались дети и убежали, оставив Щюру одного.

После этого при каждом появления главного записывателя на африканском континенте, к нему подбегали дети и восторженно приветствовали его.

- Сика! Де Сика! – кричали они. – Сейчас тебе Ганнибал стихи читать будет!

Чернокожие мальчишки расступились, и вперед выступил пухленький кучерявый пацан.

Искусство – не игрушки

Бездарности безлики.

Непостижимый Пушкин,

Талантливый де Сика.

И вдруг туда же Щюра

С ожесточеньем психа.

Дешёвые брошюры

С безвкусицею дикой…

Щюра привстал, чтобы схватить за шкиряк самодеятельного графомана, но детвора бросилась врассыпную…

- Замотал меня этот Пушкин черномазый! – заорал Щюра, вернувший в родной город, время и офис.

В кабинете стало жарко, а рядом с продавленным диваном возникла стройная фигурка. Это был Пушкин собственной персоной. Но гляделся он не великим поэтом, а отчаянным бретёром.

- Быдло! – бросил он в пухлое лицо Щюры. Но этого классику показалось недостаточным: он резко и с оттяжкой хлестнул перчаткой, так что на нездоровой коже записывателя остался красный след.

- Сейчас же! Здесь же! – зловеще прошептал Александр Сергеевич. – Через платок!

- Какой платок? – не понял Щюра.

- Через мой, - улыбнулся Пушкин. – Твой наверняка грязный… Извольте назначить секунданта.

- Моня…

- Еще один псевдопоэт? – хмыкнул автор «Руслана и Людмилы».

- А ваш секундант где? – воспрянул духом Щюра.

- Здесь я, любезный, - раздался голос с хрипотцой. В дверях кабинета появился Михаил Юрьевич Лермонтов с парой дуэльных пистолетов. – Салют! – кивнул он Пушкину.

Пушкин протянул руку, и Лермонтов перебросил ему один из пистолетов.

Два настоящих поэта переглянулись.

- Неужели ты будешь с ним стреляться? – поднял брови Лермонтов.

- Я сам это предложил, - пожал плечами Пушкин.

- Надо всё упростить, - улыбнулся автор «Мцыри» и поднял свой пистолет на уровень головы Щюры.

Секунду подумав, Пушкин сделал то же самое и подкинул в воздух карту, неизвестно откуда появившуюся в его руке.

Когда карта коснулась пола, два выстрела слились в один…

Щюра открыл глаза. В кабинете никого не было кроме Мони, застывшего в дверях.

- Чем от тебя так воняет? – поморщился Моня.

Рос Эзопов,

Астраханский общественно-политический еженедельник "Факт и компромат" № 2 (562), 17.01.2014 г.