Вырос я на рабочей окраине, и было у меня трудное детство. Отец мой имел 4 класса образования, но был он известный столяр-краснодеревщик и делал мебель «под красное дерево». Соответственно был он и хорошим плотником, своими руками построил дом, в котором я родился. Сколько помню себя, я всегда валялся в стружках, и первый запах, запомнившийся на всю жизнь -древесный.
Первый год своей жизни я лежал при смерти. Помирал. И был не жилец на этом свете.
Как только меня не выхаживали: врачи, знахарки, бабки и, прежде всего мать.
Чем только меня не отпаивали: настоями трав, куриными бульонами, портвейнами, носили в церковь к батюшке и просили у Бога мне Жизни, и я выжил. Долгие годы был слабым и лежал на печи, но то, что я выжил, было первое проявление моей воли. МОЯ БОРЬБА НАЧАЛАСЬ С ПЕРВОЙ ПОБЕДЫ НАД СОБСТВЕННОЙ СМЕРТЬЮ.
Воспитывался я в старых традициях русской крестьянской семьи. Со старшим братишкой мы часто шалили, за что нас часто пороли вожжами. Чем больше мы становились, тем дольше нас пороли, особенно доставалось моему старшему брату (им, старшим, всегда больше достаётся).
Протестные действия мои со временем совершенствовались, я объявлял голодовки или вообще сбегал из дому и шарахался по окрестностям, но далеко не уходил, боялся заблудиться.
Однажды после очередной порки я ударился в бега, но из-за большого снега и сугробов оказался в курятнике. Куры тут же раскудахтались, поднялся шум-гам, с перепугу кинулся куда ни попадя и налетел на собачью будку, куда, долго не думая, и залез. Собак у нас было две, из экономии хозяин построил одну, но очень просторную будку.
Так как с собаками я был ровесник, то они меня держали за своего и постоянно облизывали, а бывало как выть начинал во время репрессий, так мне подвывали. Я специально громко выл, рассчитывая на поддержку.
Лежу в собачьей будке с барбосами и плачу, а они меня облизывают и скулят. Жалеют.
Будка просторная, тёплая. Из сосновых досок, как будто маленький домик.
Собаки прижались ко мне шерстью, тепло так, хорошо, одно только, что псиной пахнет.
А мимо люди бегают, меня ищут. Слышу: «...драть его будем как Сидорову козу», а какая у Сидора коза, я уже знал неплохо.
Началась у меня собачья жизнь.
Ввиду периодических репрессий, жил в полуголодном состоянии, ходил, шатался и чтобы совсем не подохнуть с голоду, во время моих забастовок я тайком потреблял собачий рацион, грыз «собачьи кости» и хлебные корки. По первому времени собаки во мне «души не чаяли», давали мне кров, делились кормёжкой.
Когда хозяин пытался вытащить меня за шиворот, то рычали и кусали папашу за руку. На меня перестали обращать внимание. По факту места жительства и я обжился в собачьей конуре.
По ночам было холодно, мы дрожали, прижавшись друг к другу, псы всю ночь скулили и клацали зубами - ловили блох.
На весь дом пахло собачатиной, все от меня нос воротили.
Неделями я отлеживался на печи, набирался сил. Когда дома никого не было, я слезал с печи и играл в игрушки.
Какое-то время жизнь налаживалась, но без шалостей было скучно жить, в дело шли вожжи, выл и кусался я уже по настоящему.
По окончании экзекуции я делал официальное заявление, что объявляю голодовку и подаюсь в бега.
Я возвращался в собачью будку и начинал собачью жизнь.
Среди ночи псы выскакивали из будки и с громким лаем носились по двору, гонялись за кошками.
В конце зимы у псов начинались «собачьи свадьбы» и они вообще бросали меня на произвол судьбы, холод и голод.
Псы возвращались взмыленные и ободранные, трепали меня, ища на мне блох, зато больше делились со мной собачьей пайкой.
Шло время, я подрастал, но убеждений своих не менял и продолжал заниматься правозащитной деятельностью и жить собачьей жизнью.
Моя борьба продолжалась. Со временем я стал замечать, что с трудом залезаю в собачью будку, а если и залазил, то места оставалось так мало, что приходилось выгонять одного пса.
С этого момента барбосы начали от меня морды воротить, прятать кости и корки, закапывать по всему двору, а мне так хотелось жрать, что каким-то собачьим чутьём я находил припрятанное.
Мало того, что я лишал псов жилплощади, я их ещё и объедал.
Но наступала очередная оттепель, и я «блудный пёс», как меня называли родственники, возвращался в отчий дом.
Наступали праздники, к нам приходили гости.
Особенно мне нравился крёстный моего старшего брата дядя Серёжа с женой. Родители называли их «кумовья». Кум дядя Серёжа был бывший танкист Русской Армии, освобождал Вену и Прагу, а ещё он был известный портной.
От радости я лазил под столом, изображал барбоса, рычал и кусал гостей за ноги.
Наконец меня вытаскивали, сажали за стол, давали пирожные с чаем, потом гости спрашивали, кем я стану, когда вырасту.
Я говорил, что буду моряком и писателем. «О чём ты будешь писать?» - задавали мне вопрос. Будучи маленьким мальчиком, я любил поговорить за жизнь о таких несчастных как я людях, что буду бороться за правду.
Дядя Серёжа хвалил меня и гладил по голове, соглашался со мной, «что сила в правде , но лучше бы ты, Вовка, стал моряком, я тогда тебе сошью морские брюки».
Через много лет я действительно стал моряком и дядя Серёжа сшил мне морские брюки.
Но особенно брюки эти остались в доброй памяти потому, как я в них удачно работал с дамами.
В те времена койко-место было большой проблемой, потому что работать приходилось встояка, где придётся.
Как только подруга начинала «плыть», передняя часть брюк в доли секунды отстёгивалась и спадала, и я вовремя заправлял «ствол» в «гильзу». Но более трогательные воспоминания - это небывалая удачливость тех брюк, потому как в них я ни разу не поймал триппер. (Но то уже была жизнь «кобелячья» и о том, мой читатель, я поведаю Вам позднее.)
Шло время, собачья жизнь и правозащитная деятельность мои продолжались, но со временем я стал замечать, что в будку залезаю с большим трудом, стал я выгонять обоих псов.
Чтобы не остаться без последнего угла, псы стали дежурить по очереди у своей будки, если один караулил, то другой предавался собачьим радостям, лаял и гонялся за кошками и воронами.
Собачьей бдительности хватало ненадолго, я привязывал пустую консервную банку к хвосту кошки, пускал её мимо караульщика и удачно залазил в будку, откуда меня барбосы вытягивали за штаны.
Всё кончилось тем, что однажды я не смог вылезти из будки и выл всю ночь.
Папаша разобрал крышу, всыпал мне «на чай, на сахар», как он выражался, и больше я не жил в собачьей конуре.
Но долгие годы псы, завидев меня, рычали так, что шерсть у них вставала дыбом.
В моей жизни произошли значительные перемены, в нашем посёлке после ремонта открыли старинную баню.
Сначала меня повели в женскую баню, ведь я был маленький и не придавал этому никакого значения.
Я был очень грязный и от меня несло псиной, мыли меня очень долго.
Наконец, когда все блохи были с меня смыты, мама сажала меня в большой цинковый таз, вокруг плавали игрушечные кораблики, я весь окунался в воду и выставлял из воды свою пипирку.
Мой торчащий стручок был и маяком и пристанью, к которой приставали мои игрушечные кораблики.
Игры были серьёзными, с кораблекрушениями, но маяк-пристань находился всё время в состоянии эрекции, конечно, таких слов я тогда не знал, но только я попадал в женскую баню и со мной случалась такая вот оказия.
Кораблики в моём тазике плавали, качались на волнах, приставали к пристани, гудели, сталкивались и тонули.
Тогда это было моё первое знакомство с бабьим обществом, Все бабы в этой бане над моими играми посмеивались, я же делал вид, что не замечаю их насмешек.
На этом знакомство с бабским обществом прекратилось.
Это было первое посягательство женщины на моё мужское достоинство, вот потому с того времени всегда держу сцепленные руки на лобке.
Теперь в баню стал водить меня отец, там было не до корабликов, он так тёр меня мочалкой, что казалось, слезет шкура, потом он намыливал мне голову и едкое мыло щипало глаза.
Зато после бани наступало блаженство и, казалось, что ты заново родился. В предбаннике мы медленно одевались, вокруг не спеша суетилось мужское племя, которое я со страхом рассматривал, ведь прошло всего лишь пятнадцать послевоенных лет.
Ещё молодые, но покалеченные войной, безрукие, безногие, обожженные, в страшных шрамах и язвах, я смотрел на них с нескрываемым ужасом. После бани в буфете отец пил только одну кружку пива, а я лимонад, но почему-то такой вкусный лимонад был только тогда, в далёком, далёком детстве. В буфете стоял дым, шумно галдела выпивающая публика, всегда играла гармонь, гармонист пел только военные песни.
«Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто погибал на снегу. Кто в Ленинград пробирался болотами, в горло вгрызался врагу».
Прошли годы, и наступили другие времена.
Сейчас в народе их называют путинско-ельцинские, это время воров и торжество мрази.
А жизнь нашего народа стала поистине собачьей, я часто вспоминаю в детской памяти свою «собачью жизнь», начало шестидесятых, и задаю себе вопрос: «Почему те времена были такие счастливые?»
AST-NEWS.ru
Первый год своей жизни я лежал при смерти. Помирал. И был не жилец на этом свете.
Как только меня не выхаживали: врачи, знахарки, бабки и, прежде всего мать.
Чем только меня не отпаивали: настоями трав, куриными бульонами, портвейнами, носили в церковь к батюшке и просили у Бога мне Жизни, и я выжил. Долгие годы был слабым и лежал на печи, но то, что я выжил, было первое проявление моей воли. МОЯ БОРЬБА НАЧАЛАСЬ С ПЕРВОЙ ПОБЕДЫ НАД СОБСТВЕННОЙ СМЕРТЬЮ.
Воспитывался я в старых традициях русской крестьянской семьи. Со старшим братишкой мы часто шалили, за что нас часто пороли вожжами. Чем больше мы становились, тем дольше нас пороли, особенно доставалось моему старшему брату (им, старшим, всегда больше достаётся).
Я пытался защищать старшего брата, как собака кусал папашу за ноги, мне тоже доставалось, но своя шкура была дороже и я заползал под диван, и выл там по-собачьи.Вот так своеобразно выражал свой протест, а точнее с ранних детских лет я проявлял правозащитную деятельность.
Протестные действия мои со временем совершенствовались, я объявлял голодовки или вообще сбегал из дому и шарахался по окрестностям, но далеко не уходил, боялся заблудиться.
Однажды после очередной порки я ударился в бега, но из-за большого снега и сугробов оказался в курятнике. Куры тут же раскудахтались, поднялся шум-гам, с перепугу кинулся куда ни попадя и налетел на собачью будку, куда, долго не думая, и залез. Собак у нас было две, из экономии хозяин построил одну, но очень просторную будку.
Так как с собаками я был ровесник, то они меня держали за своего и постоянно облизывали, а бывало как выть начинал во время репрессий, так мне подвывали. Я специально громко выл, рассчитывая на поддержку.
Лежу в собачьей будке с барбосами и плачу, а они меня облизывают и скулят. Жалеют.
Будка просторная, тёплая. Из сосновых досок, как будто маленький домик.
Собаки прижались ко мне шерстью, тепло так, хорошо, одно только, что псиной пахнет.
А мимо люди бегают, меня ищут. Слышу: «...драть его будем как Сидорову козу», а какая у Сидора коза, я уже знал неплохо.
Началась у меня собачья жизнь.
Ввиду периодических репрессий, жил в полуголодном состоянии, ходил, шатался и чтобы совсем не подохнуть с голоду, во время моих забастовок я тайком потреблял собачий рацион, грыз «собачьи кости» и хлебные корки. По первому времени собаки во мне «души не чаяли», давали мне кров, делились кормёжкой.
Когда хозяин пытался вытащить меня за шиворот, то рычали и кусали папашу за руку. На меня перестали обращать внимание. По факту места жительства и я обжился в собачьей конуре.
По ночам было холодно, мы дрожали, прижавшись друг к другу, псы всю ночь скулили и клацали зубами - ловили блох.
Но почему-то блох на мне было больше, чем на барбосах. и они постоянно меня трепали, особенно мою лохматую голову. Я скулил, как щенок, и терпел собачье обхождение.А ещё, за версту от меня пахло псиной и в перерывах между репрессиями я отлеживался на печи.
На весь дом пахло собачатиной, все от меня нос воротили.
Неделями я отлеживался на печи, набирался сил. Когда дома никого не было, я слезал с печи и играл в игрушки.
Какое-то время жизнь налаживалась, но без шалостей было скучно жить, в дело шли вожжи, выл и кусался я уже по настоящему.
По окончании экзекуции я делал официальное заявление, что объявляю голодовку и подаюсь в бега.
Я возвращался в собачью будку и начинал собачью жизнь.
Среди ночи псы выскакивали из будки и с громким лаем носились по двору, гонялись за кошками.
В конце зимы у псов начинались «собачьи свадьбы» и они вообще бросали меня на произвол судьбы, холод и голод.
Псы возвращались взмыленные и ободранные, трепали меня, ища на мне блох, зато больше делились со мной собачьей пайкой.
Шло время, я подрастал, но убеждений своих не менял и продолжал заниматься правозащитной деятельностью и жить собачьей жизнью.
Моя борьба продолжалась. Со временем я стал замечать, что с трудом залезаю в собачью будку, а если и залазил, то места оставалось так мало, что приходилось выгонять одного пса.
С этого момента барбосы начали от меня морды воротить, прятать кости и корки, закапывать по всему двору, а мне так хотелось жрать, что каким-то собачьим чутьём я находил припрятанное.
Мало того, что я лишал псов жилплощади, я их ещё и объедал.
Но наступала очередная оттепель, и я «блудный пёс», как меня называли родственники, возвращался в отчий дом.
Наступали праздники, к нам приходили гости.
Особенно мне нравился крёстный моего старшего брата дядя Серёжа с женой. Родители называли их «кумовья». Кум дядя Серёжа был бывший танкист Русской Армии, освобождал Вену и Прагу, а ещё он был известный портной.
От радости я лазил под столом, изображал барбоса, рычал и кусал гостей за ноги.
Наконец меня вытаскивали, сажали за стол, давали пирожные с чаем, потом гости спрашивали, кем я стану, когда вырасту.
Я говорил, что буду моряком и писателем. «О чём ты будешь писать?» - задавали мне вопрос. Будучи маленьким мальчиком, я любил поговорить за жизнь о таких несчастных как я людях, что буду бороться за правду.
Дядя Серёжа хвалил меня и гладил по голове, соглашался со мной, «что сила в правде , но лучше бы ты, Вовка, стал моряком, я тогда тебе сошью морские брюки».
Через много лет я действительно стал моряком и дядя Серёжа сшил мне морские брюки.
Скажу я Вам, мои читатели, морские брюки - это особенные брюки, ибо у них нет гульфика или ширинки, как говорят, в простонародье.Передняя часть брюк по бокам пристёгивается пуговицами, а внутри брюк есть пояс, который тоже пристёгивается пуговицами, и когда моряк справляет малую нужду, то он отстёгивает боковые пуговицы, передняя часть брюк спадает, но сами брюки сидят крепко, а потому моряки штанов не теряют.
Но особенно брюки эти остались в доброй памяти потому, как я в них удачно работал с дамами.
В те времена койко-место было большой проблемой, потому что работать приходилось встояка, где придётся.
Как только подруга начинала «плыть», передняя часть брюк в доли секунды отстёгивалась и спадала, и я вовремя заправлял «ствол» в «гильзу». Но более трогательные воспоминания - это небывалая удачливость тех брюк, потому как в них я ни разу не поймал триппер. (Но то уже была жизнь «кобелячья» и о том, мой читатель, я поведаю Вам позднее.)
Шло время, собачья жизнь и правозащитная деятельность мои продолжались, но со временем я стал замечать, что в будку залезаю с большим трудом, стал я выгонять обоих псов.
Чтобы не остаться без последнего угла, псы стали дежурить по очереди у своей будки, если один караулил, то другой предавался собачьим радостям, лаял и гонялся за кошками и воронами.
Собачьей бдительности хватало ненадолго, я привязывал пустую консервную банку к хвосту кошки, пускал её мимо караульщика и удачно залазил в будку, откуда меня барбосы вытягивали за штаны.
Всё кончилось тем, что однажды я не смог вылезти из будки и выл всю ночь.
Папаша разобрал крышу, всыпал мне «на чай, на сахар», как он выражался, и больше я не жил в собачьей конуре.
Но долгие годы псы, завидев меня, рычали так, что шерсть у них вставала дыбом.
В моей жизни произошли значительные перемены, в нашем посёлке после ремонта открыли старинную баню.
Сначала меня повели в женскую баню, ведь я был маленький и не придавал этому никакого значения.
Я был очень грязный и от меня несло псиной, мыли меня очень долго.
Наконец, когда все блохи были с меня смыты, мама сажала меня в большой цинковый таз, вокруг плавали игрушечные кораблики, я весь окунался в воду и выставлял из воды свою пипирку.
Мой торчащий стручок был и маяком и пристанью, к которой приставали мои игрушечные кораблики.
Игры были серьёзными, с кораблекрушениями, но маяк-пристань находился всё время в состоянии эрекции, конечно, таких слов я тогда не знал, но только я попадал в женскую баню и со мной случалась такая вот оказия.
Кораблики в моём тазике плавали, качались на волнах, приставали к пристани, гудели, сталкивались и тонули.
Тогда это было моё первое знакомство с бабьим обществом, Все бабы в этой бане над моими играми посмеивались, я же делал вид, что не замечаю их насмешек.
Не помню, как долго всё это продолжалось, заметил я, что за мной каждый раз наблюдает маленькая девочка.Однажды, когда в очередной раз меня вытащили из таза, девочка показала на мой торчащий стручок и стала с громким плачем кричать: «...катать хочу, катать хочу», показывая при этом жестом, как она будет раскатывать мой стручок, а именно как раскатывают пластилин или тесто в длинные жгуты. (Наверное, всё же это была моя будущая жена, ведь родилась она в Астрахани, это потом её увезли в горы.) Помнится, я так перепугался, что стал плакать навзрыд. Как никогда, я долго рыдал, при этом держась обеими руками за пиписку. Очень боялся, что эта маленькая девочка как тесто раскатает мой стручок.
На этом знакомство с бабским обществом прекратилось.
Это было первое посягательство женщины на моё мужское достоинство, вот потому с того времени всегда держу сцепленные руки на лобке.
Теперь в баню стал водить меня отец, там было не до корабликов, он так тёр меня мочалкой, что казалось, слезет шкура, потом он намыливал мне голову и едкое мыло щипало глаза.
Зато после бани наступало блаженство и, казалось, что ты заново родился. В предбаннике мы медленно одевались, вокруг не спеша суетилось мужское племя, которое я со страхом рассматривал, ведь прошло всего лишь пятнадцать послевоенных лет.
Ещё молодые, но покалеченные войной, безрукие, безногие, обожженные, в страшных шрамах и язвах, я смотрел на них с нескрываемым ужасом. После бани в буфете отец пил только одну кружку пива, а я лимонад, но почему-то такой вкусный лимонад был только тогда, в далёком, далёком детстве. В буфете стоял дым, шумно галдела выпивающая публика, всегда играла гармонь, гармонист пел только военные песни.
«Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто погибал на снегу. Кто в Ленинград пробирался болотами, в горло вгрызался врагу».
Прошли годы, и наступили другие времена.
Сейчас в народе их называют путинско-ельцинские, это время воров и торжество мрази.
А жизнь нашего народа стала поистине собачьей, я часто вспоминаю в детской памяти свою «собачью жизнь», начало шестидесятых, и задаю себе вопрос: «Почему те времена были такие счастливые?»
Пауль Зиберт, астраханский казак, астраханский областной общественно-политический еженедельник «Факт и компромат» № 69 (146), 2004 г.
