Главного местечкового записывателя Щюру из-за его тупости ещё с детства называли «дубом». Щюра никогда не обижался – даже гордился этим.
– Я крепок, как дуб, – говаривал он, сидя за столом в офисе вместе с собутыльниками Моней и Миной, опоражнивая одну за другой бутылки палёной водки, которую Моня приносил из одного известного только ему места, – и сюжеты моих книг такие же крепкие.
– Какие же у тебя сюжеты, – хмыкнула Мина, – ты ведь теперь одними переводами промышляешь.
С переводами Щюра действительно развернулся грандиозно. Он объединил вокруг себя таких же деятельных, но бесталанных пиитов, воспевающих местных баев и князьков и наладил круговые переводы. Он переводил национальных поэтов при их помощи, так как они обычно знали русский язык, а они переводили на свои языки беспомощные вирши Щюры. Никому получаемая макулатура была не нужна, она только обеспечивала разношерстных поэтов гонорарами и премиями, почётными званиями и депутатством в хурулах, советах и думах. Весь этот окололитературный кошмар назвали «Дружба переводов – дружба наций». Теперь бестолковые поэты ездили из страны в страну, обжирались местными деликатесами и упивались дорогим алкоголем. При этом активные читатели читали всё, что угодно, только не плоды творчества местечковых писак.
– А я слышала, – начала травить пьяненькая Мина, – что, если прижаться всем телом к древнему дубу, вековая мудрость дерева перейдёт в этого прижавшегося человека.
Но Мина просчиталась – Щюра не клюнул.
– Вот ещё, – забурчал главный записыватель, – не буду я обнимать деревья.
– Тогда надо замутить конкурс на лучшее стихотворение о деревьях, – не унималась Мина.
– Солидно, – глубоко задышал Моня, – о деревьях у нас мало пишут. Так что конкурс расширит творческие горизонты наших записывателей, и бабло можно под это мероприятие в минкультурке выбить.
Уже на следующий день закипела работа: у незадачливого минкульта взяли денег даже больше, чем рассчитывали, распечатали условия конкурса, на словах втолковали эти условия тупым записывателям, выбрали жюри, выплатив членам этого жюри аванс на приобретение коньяка и шоколада на закуску. Через неделю записыватели и любители со всей области сдали свои вирши, а ещё через неделю был оглашён победитель. Им оказался самый лиричный поэт современности – бывший борец Моня. Он, в свойственной только ему доверительной манере, поведал читателям историю незатейливой любви к одинокой иве своего лирического героя, страдающего алкоголизмом и дендрофилией.
– Ты меня плохо знаешь, – томно пробормотал Моня, упивающийся своим триумфом среди записывателей.
– А мне кажется, что это перебор, – гневно вещал Щюра, исподволь завидующий Моне, – наша советская и российская поэзия была всегда далека от таких извращений духа и тела.
– Как бы не так, – хмыкнула Мина, – ещё в русских народных песнях муссируется древесная тема – «я пойду-пойду погуляю, белую берёзу заломаю…». А как можно воспринимать вот этот образ – «Клён ты мой опавший, клён заледенелый, что стоишь нагнувшись под метелью белой?» Почему клён стоит нагнувшись? Что это, как не вызов мещанской морали? И снова эта пресловутая берёзка – «И, утратив скромность, одуревши в доску, как жену чужую, обнимал берёзку…» И уж совсем странными кажутся вот эти строки: «Стережёт голубую Русь старый клён на одной ноге…»
– А как хорошо писал о дубе наш Пушкин, – не утерпел Моня, – «златая цепь на дубе том…»
– Я дуб! – неожиданно громко закричал Щюра и выбежал из офиса.
На следующий день Щюра, явившись в офис в образе былинного дуба, ошарашил привыкших к его выходкам Мину и Моню. Ноги Щюры были погружены в две кадки с землёй, на жирной шее главного записывателя висела толстая золотая цепь. Не хватало только кота учёного, но Щюра и сам был научным сотрудником.
Теперь Щюра ходил по городу, тяжело переступая кадками и декламируя свои стихи:
– Я не покладая рук перевожу стихи авторов, совершенно неизвестных российскому и европейскому читателю, – взывал Щюра, топая кадками, – вслушайтесь в мой перевод стихов Дурында Дурындыева:
– Поздравляю, – хихикала Мина, – ты действительно становишься широко известным. Интернет пестрит твоими фото и видеороликами. Многие блогеры в связи с этим предлагают сделать наш город побратимом болгарского юморного города Габрово.
У Щюры сразу полегчало на душе, он выкопал из кадушек несколько бутылок водки и в офисе закипела привычная пьянка.
AST-NEWS.ru
– Я крепок, как дуб, – говаривал он, сидя за столом в офисе вместе с собутыльниками Моней и Миной, опоражнивая одну за другой бутылки палёной водки, которую Моня приносил из одного известного только ему места, – и сюжеты моих книг такие же крепкие.
– Какие же у тебя сюжеты, – хмыкнула Мина, – ты ведь теперь одними переводами промышляешь.
С переводами Щюра действительно развернулся грандиозно. Он объединил вокруг себя таких же деятельных, но бесталанных пиитов, воспевающих местных баев и князьков и наладил круговые переводы. Он переводил национальных поэтов при их помощи, так как они обычно знали русский язык, а они переводили на свои языки беспомощные вирши Щюры. Никому получаемая макулатура была не нужна, она только обеспечивала разношерстных поэтов гонорарами и премиями, почётными званиями и депутатством в хурулах, советах и думах. Весь этот окололитературный кошмар назвали «Дружба переводов – дружба наций». Теперь бестолковые поэты ездили из страны в страну, обжирались местными деликатесами и упивались дорогим алкоголем. При этом активные читатели читали всё, что угодно, только не плоды творчества местечковых писак.
– А я слышала, – начала травить пьяненькая Мина, – что, если прижаться всем телом к древнему дубу, вековая мудрость дерева перейдёт в этого прижавшегося человека.
Но Мина просчиталась – Щюра не клюнул.
– Вот ещё, – забурчал главный записыватель, – не буду я обнимать деревья.
– Тогда надо замутить конкурс на лучшее стихотворение о деревьях, – не унималась Мина.
– Солидно, – глубоко задышал Моня, – о деревьях у нас мало пишут. Так что конкурс расширит творческие горизонты наших записывателей, и бабло можно под это мероприятие в минкультурке выбить.
Уже на следующий день закипела работа: у незадачливого минкульта взяли денег даже больше, чем рассчитывали, распечатали условия конкурса, на словах втолковали эти условия тупым записывателям, выбрали жюри, выплатив членам этого жюри аванс на приобретение коньяка и шоколада на закуску. Через неделю записыватели и любители со всей области сдали свои вирши, а ещё через неделю был оглашён победитель. Им оказался самый лиричный поэт современности – бывший борец Моня. Он, в свойственной только ему доверительной манере, поведал читателям историю незатейливой любви к одинокой иве своего лирического героя, страдающего алкоголизмом и дендрофилией.
Прилёг, устав, я под ракитой,
Открыл одну бутыль вина,
К стволу припал своей ланитой
И выпил всё вино до дна.
Тогда сказала тихо ива:
«Я здесь стою давно одна.
Никто со мной не пил и пива,
А ты испил бутыль вина…
Ты мне теперь навродь супруга,
А я тебе как бы жена,
И, не имея здесь досуга,
Давай ещё испьём вина».
Мы пили до глубокой ночи,
Ракитушка моя пьяна,
А я влюбился в неё очень,
Хоть у меня она и не одна.
– Ты меня плохо знаешь, – томно пробормотал Моня, упивающийся своим триумфом среди записывателей.
– А мне кажется, что это перебор, – гневно вещал Щюра, исподволь завидующий Моне, – наша советская и российская поэзия была всегда далека от таких извращений духа и тела.
– Как бы не так, – хмыкнула Мина, – ещё в русских народных песнях муссируется древесная тема – «я пойду-пойду погуляю, белую берёзу заломаю…». А как можно воспринимать вот этот образ – «Клён ты мой опавший, клён заледенелый, что стоишь нагнувшись под метелью белой?» Почему клён стоит нагнувшись? Что это, как не вызов мещанской морали? И снова эта пресловутая берёзка – «И, утратив скромность, одуревши в доску, как жену чужую, обнимал берёзку…» И уж совсем странными кажутся вот эти строки: «Стережёт голубую Русь старый клён на одной ноге…»
– А как хорошо писал о дубе наш Пушкин, – не утерпел Моня, – «златая цепь на дубе том…»
– Я дуб! – неожиданно громко закричал Щюра и выбежал из офиса.
На следующий день Щюра, явившись в офис в образе былинного дуба, ошарашил привыкших к его выходкам Мину и Моню. Ноги Щюры были погружены в две кадки с землёй, на жирной шее главного записывателя висела толстая золотая цепь. Не хватало только кота учёного, но Щюра и сам был научным сотрудником.
Теперь Щюра ходил по городу, тяжело переступая кадками и декламируя свои стихи:
Я – дуб, и всюду Лукоморье,
И я известен широко,
И высоко, и далеко,
И для меня везде раздолье…
– Я не покладая рук перевожу стихи авторов, совершенно неизвестных российскому и европейскому читателю, – взывал Щюра, топая кадками, – вслушайтесь в мой перевод стихов Дурында Дурындыева:
Дерево рубить – позор и стыд,
Пусть дерево как памятник стоит,
Ты денег дай и дереву–поэту,
И снова дай и не жалей об этом!
– Поздравляю, – хихикала Мина, – ты действительно становишься широко известным. Интернет пестрит твоими фото и видеороликами. Многие блогеры в связи с этим предлагают сделать наш город побратимом болгарского юморного города Габрово.
У Щюры сразу полегчало на душе, он выкопал из кадушек несколько бутылок водки и в офисе закипела привычная пьянка.
Рос Эзопов, астраханский областной общественно- политический еженедельник «Факт и компромат», № 38 (748), 2017 г.
